Стал историей, историей Новосибирска литературного вышедший в самом конце 80-х сборник «Гнездо поэтов», который открыл новосибирцам поэта Анатолия Соколова. Впрочем, «открыл» - это, наверное, не совсем точно, потому что, как заметил автор предисловия к вышедшей нынче новой книге поэта, и Анатолий Соколов, и его сотоварищи по «Гнезду поэтов» «выплыли на простор сибирской поэзии еще в середине 60-х».
Не всем удалось продолжить это плавание в смутные 90-е, но к Соколову это, слава Богу, не относится. Он продолжает, как это сказано опять-таки в предисловии к его новой книге, противостоять своими стихами «хаосу, вражде и невежеству, ценою собственной души защищая родителей и Родину, любимых и близких, русский воздух и русский язык...»
На набережной встряхивает гривами
Рябин и лип стреноженное тело,
Закрылось солнце сводами дождливыми -
И вдруг душа, как небо, потемнела.
Прощайте, тяжкий гнет благоразумия
И здравый смысл, лишенный полномочий,
Когда луны египетская мумия
Царит в громадной пирамиде ночи.
Но молодая, шумная компания
Гуляет до утра по Сибревкома,
Ведь бешеная скука выживания
Пока еще едва ли ей знакома.
Хруст веток, скрип подошв и скрежет гравия -
Кузнец порядка с плохо сшитой речью
И списком жертв дневного равноправия
Неторопливо движется навстречу.
Он, по ошибке принятый за демона,
Сегодня всем, всем, всем дарует милость.
А нам с тобой, любимая, зачем она?
Ведь счастья нет, и солнце закатилось!
Дав нищим духом удовлетворение
Во времена сезонных перемирий,
Начнут слова в тюрьме стихотворения
Беспрекословно делать харакири.
И вмиг озябнув в государстве случая,
Ругается душа со старшей бездной,
А тень моя, страшней, чем мышь летучая,
Штурмует крепость истины железной.
Пускай в часы накопленной бессонницы
Слабеет сила ревности позорной,
Худая мышь трансцендентальной совести
Скребется между кухней и уборной.
И жадно дышит из сырого погреба
Ночь траурной старухой после ссоры,
Роскошным продолжением апокрифа
Луна в окно сочится через шторы.
На улице под рваными обложками
Деревья опекают круглых сирот,
В квартире у подруги пахнет кошками,
На чердаке бомж царствует, как Ирод.
И в ад, дыша бензином и туманами,
Похожий на железного дракона,
Промчится полный трезвыми и пьяными
Автобус из Центрального района
Под музыку и стерео, и моно.
***
Пока танцует дворник возле булочной,
Зима в сентябрь является царевной,
С ее приходом станет жизнь рассудочной,
С ума сойдешь от нищеты душевной.
Смешались в кучу листьев тарабарщина,
Вороний грай и хриплый лай собачий,
Вдруг пожелаешь, по примеру Гаршина,
Разбиться насмерть, прыгнув с крыши дачи.
Хотя в честь двадцать первого столетия
Шумит оркестр на Выборной фальшиво,
Летают листья, словно междометия,
Танцует сквер, как многорукий Шива.
Весь день апофеозом невезения
Царь мух жужжит в пространстве
междурамном,
Невозмутимо в небеса осенние
Взмывает шар над Вознесенским храмом.
Один поэт новосибирский вечером
В тоске самоубийства ест варенье,
Хрустят дожди, подруга смотрит глетчером.
Тогда-то вот и всходит вдохновенье.
Сползает ночь на снег туманом грифельным,
Горит ладонь, лишь стоит снять перчатку.
А ты готов пожертвовать двугривенным,
Чтобы душа могла плясать вприсядку?
***
Т. А. Ермоленко
Мокрый день, и снежная крупа,
В подворотне курит шантрапа,
В дебрях придорожного бурьяна
Кончился у птиц ангажемент.
Пользуется сквера фортепьяно
Спросом до ноябрьских календ.
Ты несешь домой от церкви к цирку
Апельсины дочери-подруге,
На доске пространства чертит циркуль
От тоски окружности и дуги.
А зима приходит в платье белом
И бросает, чуя силы убыль,
На ладонь, испачканную мелом,
Сморщенный от ненависти рубль.
Ласточка, снежинка, Лорелея,
Отвечай глазами на вопрос:
Почему горит, меня не грея,
Бледный и бессильный цвет волос?
Ветер кружит рядом в желтой кофте,
Точит зуб во тьме блатная рать.
Нежные цветы имеют когти -
Могут душу в клочья разорвать.
Мне с тобой сегодня не до шуток,
Мы, тоской друг друга утомив,
Ждем, когда очнувшийся рассудок
Запоет любви тяжелый миф.
Встречи миг короче, чем мизинец -
Пей, дружок, разлуки горький яд.
Город стал похожим на зверинец -
Не заметишь, как тебя съедят.
Испечет ноябрь чудо-торты
К четвергу из крупчатой муки.
Жилмассив, осенней мглой затертый,
Как «Челюскин», взвоет от тоски.
И душа поэта Соколова
С трюмом, полным кающихся вдов,
Отойдет от берега родного
И бесследно сгинет среди льдов:
Я живу бедней церковной мыши
И неважно выгляжу анфас.
Так зачем ты мучишь сердца мышцы
Васильками выплаканных глаз?
***
Под березкой худой и поникшей
Горожанка тоскует в грозу
По Христу, по Толстому, по Ницше,
А по мне не уронит слезу.
Жмутся лошади ночью к телегам,
Будто к ним привязали магнит,
И звезда над изношенным снегом
В темноте еле-еле горит.
Лошадь в городе сделалась лишней,
Авеню иномарки шерстят.
Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,
Испарений бензиновых яд?
Обожаю пиры и ночевки
В помещенье, где грязь и клопы,
В недрах малолитражной хрущевки,
Ненавистной родной скорлупы.
От авансов любви кровожадной
До утра откажусь наотрез,
Ночь на голову прыгает жабой,
Словно мокрый, холодный компресс.
И мелодией песни заветной,
Кончив спор между «быть» и «иметь»,
Неожиданно и незаметно
Сон ломает меня, как медведь.
***
Растоптал невразумительные годы,
Разжевал невыносимые слова,
В телогрейке, вышедшей из моды,
Из ума не выехав едва.
Шумное родное захолустье
Праздника, который не вернуть.
В сердце у поэта индекс грусти
Вверх растет, как в градуснике ртуть.
Каторжная русская истома,
Царь-девица, щука, автостоп,
Красный флаг над зданием обкома,
От стыда до неба дымный столб.
Лодку жизни, никуда не годной,
Покидают дети и жена,
И теперь душе твоей голодной
Некому насыпать горсть пшена.
Разве ради них не лез из кожи,
А потом без чувств не падал с ног?
Тополь всем проезжим и прохожим
Дарит свои уши, как Ван Гог.
Ты во сне становишься гуманным -
Не обидишь мухи и овцы...
Ночь ложится вирусным туманом
На бараки, избы и дворцы.
А проснувшись, молишься, как инок,
В пыльных окнах не видать ни зги,
Кроме роя пляшущих блондинок
В жестко-нежных платьях из фольги.
Ты в ведро из полихлорвинила
Брось букет фальшивых, постных ласк,
Чтобы вдруг погибшие светила
Засияли в пепельницах глаз.
С головы до ног в долгах, как Пушкин,
Весь в морщинах, хмурый и седой.
Что ж ты в кособокой комнатушке
Вечность возмущаешь ерундой?
