Ленинград мой, милый брат мой...

Cлово - читателю

 Самым тяжелым в истории Петербурга-Ленинграда стал день 8 сентября 1941 года. В этот день немецкие танки дивизии СС вышли к южному побережью Ладожского озера восточнее Ленинграда, у Шлиссельбурга и замкнули кольцо вражеской блокады великого города.

В этот день я, уже два месяца отвоевавший в составе 2-й ДНО - дивизии народного ополчения - на Лужском оборонительном рубеже, где нам удалось на три недели задержать в кровопролитных боях наступление немцев, и вынужденные отступать назад к Ленинграду ввиду явного превосходства его сил, будучи раненым в арьергардных боях, вышел впервые в сад Александро-Невской лавры (там в военное время размещался наш госпиталь N 1171) и стал свидетелем первого массового налета немецкой авиации на город.

И сразу ясный, солнечный воскресный сентябрьский денек померк. Грохот от разрывов бомб, свист осколков, черные клубы зловещего дыма, подсвеченные заревом пожаров, закрыли небо. Это горели знаменитые Бадаевские склады, на которые немцы сбросили большие зажигательные бомбы. Склады были полны продовольствия, а масло, мука, сахар легко горели. Жженый сахар тек черными пузырящимися широкими ручьями. Бадаевские склады находились относительно недалеко от Александро-Невской лавры.

19 сентября был совершен еще один, более жестокий налет немецкой авиации на город, но он был встречен уже более организованно. Этот налет я встречал уже вне стен госпиталя.

15 сентября 1941 года я был отозван из госпиталя в военкомат, и там мне вручили приказ о демобилизации. Он был издан на основании приказа заместителя начальника Генерального штаба Штеменко и предписывал отозвать студентов последних курсов оборонных вузов из действующей армии и направить их на оборонные предприятия инженерами для срочного развертывания выпуска военной техники и военного снаряжения.

Я вернулся в свой родной ВМИ - Военно-механический институт имени Кирова (сейчас - Балтийский технический университет), и меня направили на завод N 178 мастером в цех по выпуску боеприпасов.

Сначала все шло хорошо. Мы выдавали заданное нам количество снарядов и мин в смену, помогая тем самым фронту. Враг был остановлен на третьей, самой близкой к городу, линии обороны. Но он был близок. Начались прямые артиллерийские обстрелы города. От Пулковских высот до Кировского завода - несколько километров. На фронт можно было доехать на трамвае N 39. Непрерывно шли жестокие бои по границам города. Старо-Паново, Урицк - ближайшие пригороды несколько раз переходили из рук в руки. Немцы прорвались к морю у Петергофа, отрезав Ораниенбаумский плацдарм. На помощь защитникам Ленинграда с кораблей сошли морские бригады, воевавшие на самых опасных участках фронта. С прибытием командующего фронтом Г.К. Жукова, поставившего на прямую наводку против танков зенитные установки, положение стабилизировалось. Но появился новый враг - голод.

В Ленинград вошли многие тысячи людей со всей Ленинградской оккупированной области и из Прибалтики. Город кишел людьми. А запасы продовольствия, уменьшенные еще из-за пожаров Бадаевских складов, были ограничены. Нам выдали продовольственные карточки, но нормы по ним стали резко сокращаться. В октябре было пять снижений норм. Хлеба, этого основного продукта, сначала давали 800 граммов на человека, потом 600, 500, 400 и, наконец, 250 граммов в сутки, а иждивенцам - 125 г. Это один кусочек. Да еще какой! Сырой, как замазка, он только наполовину состоял из муки. Остальное - разные добавки.

Люди стали резко сдавать. Худели, слабели, с трудом ходили. Началась большая смертность. По сто тысяч человек умирали от голода в зимние месяцы - в декабре 41-го, январе-феврале 42-го. Не стало воды - водопровод не работал. Не стало топлива. В комнате общежития, где я жил, температура ночью доходила до минус 27 градусов. Не стало электроэнергии. Остановились станки. Заводы перестали работать.

Когда в марте 42-го я выезжал из Ленинграда через Ладожское озеро на грузовой машине, весил всего 32 кг вместо обычных 80. Я был как скелет, обтянутый кожей. Но все-таки выжил. Мой ангел-хранитель святой Сергий Радонежский, ладанку которого перед уходом на фронт дала мне бабушка, не дал мне умереть, как умирали тысячи других по дороге и после нее. Так, в больнице рабочего поселка Тутаево, что под Ярославлем, в палате, где я лежал в числе самых тяжелых ленинградских дистрофиков, вывезенных из Ленинграда, нас был 21 человек. Выжил из них лишь я один.

Дай-то Бог, чтобы никогда этого больше не повторилось!