Воспоминания Нины Кристесен (Максимовой в девичестве)
об учебе и жизни в Австралии
Из готовящейся книги Олега Донских «Остров Элтам,
или Одна русская жизнь»
|
| Нина Кристесен в молодости |
Уже в первый день нашего прибытия в Брисбен мы гуляли по городу и наткнулись на старое здание университета на Джордж-стрит. Но об университете думать было рано, мне надо было учиться, заканчивать школу. Когда мы приехали в Австралию, меня записали в начальную школу. Школа была, знаете... мне не понравилось. Дети писали на досках графитом. Электрическая лампочка была одна под потолком, и было полутемно. В одной классной комнате сразу занималось несколько групп, учителя кричат... А проходили все очень элементарное. В среду нужно было принести какую-то книжку. А я не поняла, он быстро сказал по-английски, а я не расслышала. Я эту книжку дома целиком прочитала и в класс не принесла. Меня ребята спрашивают, где эта моя книжка, а я говорю, что прочитала ее и оставила дома. В это время вызывает учитель всех, кто забыл книжки, и меня выталкивают вперед. Меня и еще трех мальчиков. И я смотрю - подходит учитель с тросточкой, мальчик вытягивает руки, и учитель его этой тросточкой бьет по рукам. Это называлось «кейнинг» (от англ. «cane» - тростинка, бить тростью). Я, когда это увидела, страшно возмутилась, собрала свои вещи и вышла. Весь класс замер. Клем, мой будущий муж, тоже был в этом классе, он потом описал это в одном из своих рассказов. Но тогда мы друг друга не знали, и он просто описал одну хорошенькую девочку-иностранку, которая так необычно и смело себя повела. Так что этот эпизод вошел в историю австралийской литературы...
Папу и мамочку этот эпизод настолько возмутил, что мы немедленно переехали с Валча-стрит на Джейн-стрит в Вест-Энде, чтобы мне можно было записаться в другую школу, которая обладала репутацией более цивилизованного учебного заведения. Учиться мне было очень легко, там тоже все было такое элементарное. Надо сказать, что и там преподавание строилось на основе механического, совершенно бездумного заучивания таблицы умножения, повторения правописания отдельных слов (орфографии не учили, там был спеллинг - за учителем повторяли по буквам слова), в классе и во время прогулок всех размещали в строгом соответствии с достижениями в учебе. Писали на грифельных досках, свет отвратительный и т. п. Все было, скорее, по Диккенсу, чем в школе двадцатого века в одной из цивилизованных стран западного мира. Учителя и ученики были если и не слишком образованными, то, по крайней мере, очень добрыми и дружелюбными. Я училась очень хорошо, и меня даже выбрали капитаном школы. Это, знаете, такая почетная должность, мне было приятно. Здесь ведь это как делается? Пишут несколько имен на доске, а потом закрытым голосованием всех учащихся определяют, кто станет капитаном. И вот моя новая подруга вдруг предложила меня записать. И когда подсчитали голоса, оказалось, что меня и выбрали...
Поскольку я хорошо очень закончила, мне дали стипендию для поступления в колледж или высшую школу. Я записалась в Коммерческую высшую школу, поскольку это позволяло надеяться на скорейшее получение работы. И опять та же картина - учителя очень добрые и дружелюбные, но без особых знаний. Было, правда, одно исключение - Джордж Итон (George Eaton). Это был человек с воображением, очень неплохой актер-любитель, режиссер, друг Вэнса Палмера, одного из известных австралийских писателей. Первый раз, когда он мое сочинение прочитал, он меня позвал к себе и спросил, почему я набрала таких избитых цитат. А я просто выбрала из книг то, что мне понравилось, ведь я учебников-то не читала, где все это цитировалось, и это ему объяснила. Он хорошо ко мне относился и иногда приглашал в театр. И мама ходила со мной - она ужасная была театралка. Знаете, здесь, в Элтаме, в Монсальвате недавно шла пьеса, так мы ее премьеру видели тогда в Брисбене.
Итак, я это училище закончила и получила аттестат. Надо еще сказать, что я по вечерам ходила на курсы при Институте повышения квалификации учителей («Teachers' Training College». Здесь я выиграла scholarship (стипендию) и могла выбирать любой курс в Квинслендском университете. Стипендия была 52 фунта стерлингов! Таких стипендиатов было десять человек на весь Квинсленд. Я должна была бы жить в общежитии университетского женского колледжа, так что мне не надо было бы платить ни за квартиру, ни за обучение. Условие было одно - нигде не работать. А поскольку жить семье было не на что, мне пришлось отказаться. И еще одно: если я работала, учиться я могла только на вечернем отделении. Выбор предметов для студентов этого отделения был весьма ограниченным, нельзя было записываться на курсы, которые читались для студентов, получивших уже степень бакалавра. И еще, нельзя было попасть на курсы по сельскому хозяйству. Почему именно по сельскому хозяйству? Во-первых, потому, что, как говорили, и наведенные справки подтвердили эти слухи, - сельскохозяйственный факультет был лучшим в университете. А во-вторых, это была романтическая мечта моих родителей, которых ни печальный опыт хлопководства в Доусон Вэлли, ни тростниковые поля на севере не излечили от мыслей, навеянных чтением Рескина, Руссо и Толстого. Я вполне разделяла их романтическое отношение к природе и к учебе вообще. Университет был землей обетованной, и я вступила под своды изящного здания в колониальном стиле с восторгом и радужными надеждами. Из того, что мне было доступно, я выбрала английский и французский языки, историю, философию, один год я занималась геологией (можно было выбрать один предмет по естественным наукам).
У меня есть степень магистра, но она не настоящая. Ее предоставил мне Мельбурнский университет. Если человек преподает известное количество лет, и нет никаких скандалов, никаких возражений и так далее, то тогда они просят принять от них, от университета степень магистра. Это просто потому, что они считают, что человек не может проделать то, что он проделал, без этого. И потом это делает его членом университета. Все это незаслуженное совершенно, это просто почетное. А настоящую степень мне получить так и не удалось.
Я жила так: вставала в пять часов утра, пешком шла из Вест-Энда в центр города - там я убирала конторы Вилдридж энд Синклер (Wildridge & Sinclair) до девяти часов; после быстро переодевалась, работала машинисткой в конторе присяжных поверенных, а после пяти бежала на занятия, сначала в Тичерс Трейнинг Колледж (Teaching Training College), а затем в университет. Дома меня ожидал хороший ужин и теплая постель.
Попала я к одному юристу с рыбьей фамилией. Он был маленький такой человечек, страшно скупой и платил мне гроши. Я у него зарабатывала 16 шиллингов в неделю. Он мне давал перепечатывать то, что набрасывал на бумажке, а писал он ужасно, полуграмотно. Я ему говорила, что там ошибки, а он отвечал: «А вы поправьте». Когда я год у него отработала, он сказал, что перевести на другую ставку меня не может, и если я хочу работать дальше, то платить он мне будет, как и раньше, по первому году. А у меня выхода не было, и я согласилась. (Он потом стал миллионером и известен как меценат - какие-то картины штату подарил). А по утрам до работы я работала уборщицей, за эту работу уборщицей получала 30 шиллингов, почти в два раза больше, чем у него. И еще я работала по субботам - убирала в типографии газеты «Worker» («Рабочий»). Это очень тяжелая была работа, потому что приходилось собирать металлический мусор, складывать в ведра и таскать с третьего этажа вниз. Хорошо еще, что не вверх. И вообще там бывало очень грязно, и убирать было трудно. Платили мне пять шиллингов за эту работу. (Старший «клинер» (уборщик) был так тронут моим усердием к работе, что предложил мне выйти за него замуж. Он сказал, что будет учить меня читать и писать на «хорошем английском»). Так что у нас на семью был 51 шиллинг. А семья - это папа с мамой, и еще одна девочка у нас жила, там одной семье было очень трудно перебиваться, они уезжали на заработки, и мама сказала им, чтобы они дочку оставили. И еще была кошка. Я прибегала домой, мама меня кормила, и я убегала.
Так мы жили, папа часто уезжал на заработки. А мама, знаете, голодала. Она все хорошее мне давала и этой девочке. И если молоко было - кошке молочка наливала, а сама недоедала. Как-то я просыпаюсь ночью, меня мама зовет. Подбегаю к ней - у нее вся подушка в крови, и кровь все течет, не останавливаясь, мама кашляет. Утром я пригласила доктора. Молодой врач тут же поставил диагноз - туберкулез. Отвезли ее в больницу - государственная больница, Димантина, где бедняки лежали и иностранцы, которым уже недолго осталось. Мы ведь жили в Вест-Энде, в бедном районе. Я папе телеграмму отправила, а ему еще денег нужно было занять, чтобы к нам приехать. (Он тогда был в Северном Квинсленде на рубке сахарного тростника. А когда эта работа кончилась, он устроился поваром и готовил пищу рубщикам. Между прочим, то, что они не убили его за его кулинарные упражнения, характеризует их с самой хорошей стороны). И вот положили маму, а утром я прихожу, она смотрит на меня, глаза большие, и говорит: «Здесь умирают все». Рядом с ней за ночь три человека умерли, двое с правой и левой стороны от нее, а третий неподалеку. Я решила сделать все, чтобы ее из этой больницы забрать, а куда? И когда шла я по улице и читала медные таблички, я вспомнила, что есть неподалеку медицинский центр, там разные врачи принимали. Захожу туда и спрашиваю девочку-секретаря, не могу ли я записаться на прием к врачу-специалисту по болезням легких, доктору Мэрфи (Murphy). Она говорит: «Он очень занят». Посмотрела в журнал: «На следующей неделе ничего не получится ...», и тут я разревелась. А в это время заскочил маленький толстенький деловитый человечек и спрашивает, чего я реву. Я говорю: «У меня мама умирает в больнице». Он стал тоже говорить, что очень занят, а потом сказал: «Поехали со мной, я домашние визиты сделаю, и мы поедем к твоей маме». Катал он меня по визитам, я в машине его сидела. А потом приехали в больницу. Он посмотрел и распорядился маму в другую больницу отвезти. Мы в эту другую больницу приехали, а там большая угловая комната на втором этаже, с окнами большими, и видно было эвкалипты. Маме понравилось. Этот врач, ирландец, меня спрашивает, могу ли я дать разрешение на операцию - у мамы туберкулез, надо легкое удалять, и надо это срочно делать. Я говорю, что папы нет, он еще не приехал, и что я согласна. И маме вырезали легкое почти полностью, и она в этой больнице провела полгода. Нам нужно было за это заплатить тридцать два фунта десять шиллингов, в рассрочку. А врач ничего не взял за лечение. Он часто маму навещал. Потом он рассказал, что тоже с одним легким живет, и никто такую операцию, кроме него, здесь, в Квинсленде, не делает. Когда мы уезжали в Мельбурн, он дал нам адрес врача, который мог за мамой наблюдать. И, видите, мамочка прожила до девяносто одного года, я, наверное, не проживу, а она прожила.
Вообще, этот период нашей жизни в Австралии был трудным, но далеко не безрадостным. Не хлебом единым мы жили, были у нас свои радости, взлеты, восторги, духовная жизнь.
В 1926 году произошло всю русскую колонию взволновавшее событие - в марте в Мельбурн прибыла Анна Павловна Павлова, и мы с восторгом ловили новости о ее триумфальных выступлениях. Театр, как нам писали, был переполнен, сезон продлили на несколько недель, критики восхищались новым балетом на музыку Вебера (позднее, Le Spectre de la Rose). В Брисбен она должна была приехать в июне, и все наши знакомые были озабочены изысканием средств на билеты. Никто ничего не хотел пропустить. Для нас Анна Павловна была не только знаменитой и замечательной балериной, она была олицетворением русского искусства, с ней были связаны воспоминания о прекрасном невозвратном прошлом, она вдохновляла нас, как бы возвращала нам чувство собственного достоинства. Восемь дней прошли, как в волшебной сказке. В переполненном зале не умолкали аплодисменты, занавес поднимали несметное количество раз, Анну Павловну завалили цветами. Люди плакали, смеялись, целовались друг с другом. Уезжая, Анна Павловна обещала вернуться в Брисбен с новым балетом. Будучи уже не первой молодости, она продолжала пользоваться огромным успехом в США, в Японии, в Европе, особенно в Англии, где она обосновалась. Нам пришлось ждать ее целых три года. К назначенной дате 12 марта 1929 года администрация Театра Его Величества решила произвести генеральный ремонт, расширить сцену и т.д., но, увы, театр еще не был готов, когда Анна Павловна с большим балетом уже приблизилась к нашим берегам. Тогда Анна Павловна решила сойти в городе Таунсвилле и провела выступление, а затем в городах Рокгемптон и Бандаберг. На севере Квинсленда в то время жило много русских. Это были легендарные казаки генерала Толстова и разные люди, уезжавшие на поиски работы в провинцию и только еще более обедневшие за два-три года.
Во всяком случае, провинциальные театры были, как и столичные, донельзя переполнены - опять цветы, громовые аплодисменты, опять восторг и вдохновение. Наконец, в Брисбене ремонт театра был закончен, и в субботу, 30 марта, открылся новый сезон. Мне кажется, именно здесь прошла премьера балета Минкуса «Дон Кихот». На премьере, как писали, был весь Брисбен. «Шопениана». «Le Signe». В первый раз - Pas de deux. В самый разгар депрессии наши австралийские друзья тратили последние гроши и самозабвенно наслаждались вместе с нами.
Отец мой еще раньше был знаком с Д'Андре, и они с Анной Павловной несколько раз приходили в наш скромный дом. Узнав о положении русской колонии, Анна Павловна дала нам, сколько можно было, контрамарок. Все места в театре были давно распроданы, и люди стояли в проходах. Тогда Анна Павловна пустила нас за кулисы. Это было замечательно интересно и поучительно. Меня поразило то, что каждый раз перед поднятием занавеса Анна Павловна быстро крестилась, точно так, как в детстве мы делали знак крестного знамения перед экзаменами и вообще в трудные минуты. Я спросила ее:
- Вы боитесь? Вы ведь все это знаете, почему вы боитесь?
- Боюсь, - ответила она, - всегда мне страшно перед началом.
Сезон прошел, как в угаре. Я не помню, кто был ее партнером и, к сожалению, не сохранила программок, вернее, отдала их в Национальный музей. Каждый вечер мы жили в волшебном мире, и я даже взмолилась:
- Что вы со мной делаете, Анна Павловна? Ведь я провалюсь на экзамене, я все запустила!
Анна Павловна тогда дала маме маленькие часики: «Для Нины, если она выдержит экзамен». Как будто недостаточно обогатив всех нас своим искусством, Анна Павловна подарила мне японское кимоно (в Японии ей подарили несколько), а маме - модную в то время шапочку из тонкого коричневого фетра, которые я тоже передала в музей. Вскоре после этого сезона, уже в Европе, Анна Павловна простудилась и умерла. Трудно выразить словами наше чувство благодарности замечательной русской женщине. Помимо всего другого, Анна Павловна дала нам общий язык с австралийцами, среди которых нашлось так много талантливейших танцоров. Когда меня, старуху, спрашивают, что же в ней было такого особенного, я затрудняюсь в ответе. Отнюдь не будучи знатоком балета, я скажу только, что в ней было что-то магическое, что-то возвышающее человека, что-то вдохновляющее, просто гениальное.
