Почему-то
осенью тянет на воспоминания. И детство возвращается в мыслях все чаще и чаще. Может быть, не так весело и смешно, но, согласитесь, чертовски приятно!
Когда улетают журавли
Стояли теплые сентябрьские дни. Каждый день на протяжении всей недели по утрам наши сердца радовал колокольный перезвон приземлявшихся на хлебное поле долговязых журавлей. Перед дальней дорогой они подкрепляли свои силы пшеничкой. Так как поле находилось сразу за нашими огородами, мы, ребятня, вскарабкивались на свои крыши и подолгу наблюдали за пасущимися большими птицами. Когда солнце приподнималось над горизонтом, журавли, разбежавшись, тяжело поднимались и продолжали свой долгий и нелегкий путь.
Пшеница была вся скошена и свезена в высокие и продолговатые стога — скирды, как их называли. На току стоял бесколесный старенький комбайн «Коммунар», предназначенный для молотьбы. Весь день тарахтела молотилка. Бабы, от пыли черные, как негры, без передыха кидали в прожорливую пасть комбайна вороха пшеничных колосьев, другие откидывали в сторону изжеванную солому, третьи наполняли мешки зерном, грузили на подводы.
На убранном поле всегда оставалось много потерянных колосков. Для ребятни представлялась возможность поживиться. В те времена действовал жестокий закон: за хищение зерна в любом количестве, будь то хоть пять килограммов, грозила тюрьма сроком до десяти лет. Запрещалось и собирать колоски, что было совсем неразумно: все равно они уходили под снег и пропадали. Поэтому наши матери с неохотой отпускали нас на сбор колосков, потому что, в конечном счете, пришлось бы нести ответ им, а не нам, малолеткам. Но все же нас они отпускали, постоянно рискуя собой.
Жить надо было как-то, и мы втихаря бегали на пшеничную охоту. Собирали колоски, шелушили, веяли и каждый раз приносили домой по три-четыре килограмма отборного зерна. Чтобы какой-нибудь доносчик не дунул куда следует, мама в тот же вечер зерно молола на домашней мельнице, а муку прятала. Мельница состояла из двух деревянных «блинов», одна сторона которых была набита осколками от чугунной посуды. «Блины» ставились друг на дружку, стык обшивался тонкой жестью, устраивался лоточек для выпуска муки. Посередке верхнего «блина» просверливалось отверстие для засыпки зерна, приделывалась ручка — и мельница готова. Такие мельницы были в каждом доме.
В один из веселых солнечных дней, ближе к вечеру, мы — это Минька, Ваньша и я — увлеченно шелушили собранные колоски. Дело подходило к концу, оставалось только провеять. Неожиданно подъехал на мосластой кобыле объездчик дед Ерофей. На поле он работал круглые сутки: ночью сторожил гумно и комбайн, то есть, укутавшись в теплый полушубок и прислонившись к копне соломы, безмятежно спал всю ночь напролет, а днем выгонял с поля нас, ребятишек, собиравших запрещенные колоски. «Опять вы здесь, варнаки!» — закричал дед и стеганул бичом всех по очереди. Побросав корзинки с собранным урожаем, подгоняемые улюлюканьем объездчика, мы ринулись врассыпную.
Поздно вечером пришел ко мне Минька и сказал: «Давай проучим Ерофея. Завтра, как солнышко взойдет, приходи ко мне».
…Мы ходко шагали по стерне. Солнце, похоже, уже взошло, но его не было видно из-за тумана, заполонившего поле и дальний лес. Подошли к току. Было тихо. Комбайн не тарахтел, так как за ночь колосья отсыревали, и молотьба возобновлялась, когда снопы чуток подсыхали. Минька велел мне остаться и ждать его, а сам тут же исчез в тумане. Минут через пять он вернулся, держа в руках ружье: «У Ерофея взял — спит, как суслик. Аж всхрапывает. Пойдем со мной, поможешь». Рядом стояла высокая береза, снизу сучьев не было, но Минька, как белка, добрался до первого сучка, вполголоса скомандовал вынуть патрон и подать ему ружье, что и было мной беспрекословно сделано. А Минька взобрался еще выше и повесил ружье на сук, спустился и, увлекая меня за собой, остановился за соломенной копной. «Спрячемся здесь. Посмотрим, что будет дальше».
Ждали долго, часа два. Собрались было идти домой, как вдруг увидели деда Ерофея. Туман уже рассеялся, и все хорошо просматривалось. Сначала сторож долго стоял, осматриваясь и что-то бурча себе под нос. Потом стал ходить кругами, потом обошел скирд. Вернулся, снял шапку, почесал затылок и снова начал кружить. Было ясно, что он ищет исчезнувшее ружье. Наверное, долго еще пришлось бы деду Ерофею искать пропажу, но тут на конной телеге подъехали бабы во главе с бригадиром Иваном Семеновичем, одноруким фронтовиком. Пора было начинать молотьбу — колосья просохли. Подошел бригадир, поздоровался, спросил: «Чего озираешься вокруг? Уж не потерял ли что?» Дед виновато вздохнул: «Да вот ружьецо посеял. Не могу найтить». «Во даешь, дед! Как как же ты сторожил, ежели у тебя из рук похитили оружие? — возмутился бригадир. «Как-как, — пытался оправдаться Ерофей. — А вот так. Всю ночь сторожил, глаз не сомкнул, а на зорьке сомлел, ну и прикорнул у стожка, а ружье-то и стибрили».
Тут кто-то
из женщин воскликнул:
«Гляньте-ка на березу!» Бригадир обернулся, минуту постоял молча, потом громко захохотал. Успокоился и заметил: «Жизнь прожил, а в первый раз вижу, чтобы ружье летало, как ворона». «Да это ж они, разбойники! Вчерась я их с поля турнул. Они, больше некому». «Кто же такие?» — спросил бригадир. «Сорванцы — Минька, Витька да Ванька с Бахтаевской улицы». Бригадир посмотрел на встрепенувшегося сторожа, довольного, что ружье нашлось, и вполне серьезно сказал: «Ай да ребятки, ай да молодцы! Кабы не они, ни за что бы не узнал, как охраняется наш ток. Сегодня же вечером премирую их».
Такого поворота не ожидали вдруг ошалевшие от похвалы наши герои. Сидя в засаде за соломенной копной, мы отчетливо слышали весь разговор, но выходить из укрытия не стали. Прячась за копнами, мы удалились от тока, а потом, счастливые, вприпрыжку убежали домой.
Дм. КАПЕЛЮК
