Кумиры двадцатого века: Сергей ЕСЕНИН
 |
«Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград». Сергей Есенин направил телеграмму из Москвы 7 декабря 1925 года поэту Вольфу Эрлиху, тогда наиболее близкому ему из ленинградской группы имажинистов. Он звал его Вовой. Но Эрлих комнату не снял, и Есенин остановился после приезда 24 декабря в гостинице «Англетер». Дальнейшее нам известно. Известно ли? Знаем еще со школы, что жить оставалось Сергею Александровичу три дня, что тогда же кровью написал он последнее: «До свиданья, друг мой, до свиданья». Что изрядно пил и скандалил, что устал от жизни.. Но уже тогда трагическая развязка всколыхнула общество, уже тогда не столько его творчество, сколько он сам, обстоятельства смерти, оказались в центре внимания. И вопросы, на которые не было ответов. Потому что в самоубийстве, тем более такого человека, всегда остается недоговоренность, всегда тайна...
В этом году исполняется 105 лет со дня рождения Есенина и 75 лет со дня смерти. Кончается век, от которого Есенин, как один из его кумиров, неотделим. Ушел так рано и навсегда остался с нами. Так много успел за короткую жизнь и так бурно ее прожил. Поэт тишины и буйства, как щита душевной драмы, все новым поколениям задает своей смертью вопросы.
В недавние перестроечные годы возникла и распространилась легенда о насильственной смерти Есенина. Помню, как тогда из рук в руки переходил журнал с публикацией бывшего следователя о том, что поэт не повесился. Его убили вроде бы гэпэушники или их наемники, пробравшись по каким-то подземным переходам, а потом повесили. Вообще-то ничего удивительного в таком мифе нет: резко переменились времена, открылись какие-то источники, воспоминания, а главное - возможность их «научно» толковать, выдавая догадки и фантазии за действительность. Политические мотивы в угоду времени выпирали на первый план, тревожа память и прах поэта. Созданная в июле 1989 года Комиссия Есенинского комитета Союза писателей по выяснению обстоятельств смерти поэта пришла к выводу, что все изученные ею материалы «не дают каких-либо оснований для подтверждения «версии» об убийстве Есенина С.А.» (сообщение в «Книжном обозрении» за 24 августа 1993 года).
...В Москве на Ваганьковском кладбище в тихой глубине его, но и не очень далеко от входа похоронен Сергей Есенин. Ведет туда «есенинская» аллея. Лет двадцать, а может, меньше назад на могиле стоял совершенно безобразный памятник. То ли бронзовый, то ли крытый краской под бронзу бюст, типичное творение советских времен, на высоком постаменте, вроде тех, что по шаблону делались дважды Героям Соцтруда. Этот монстр настолько не вязался с именем Есенина, что при первом взгляде на него ощущалось что-то вроде удара. А потом появилась великолепная беломраморная скульптура, от которой трудно взгляд оторвать. И народная тропа сюда не зарастает. Мне доводилось несколько раз в разные годы бывать на Ваганьковском, и у Есенина всегда люди. Рядом скромный прямоугольник надгробия на могиле Галины Бениславской, не вынесшей смерти поэта и покончившей с собой в 1926 году, когда ей не исполнилось и тридцати. Редактор, устроитель его издательских дел и материальных проблем, близкий друг Есенина и его сестер в 1924-25 годах. В многочисленных письмах он с ней на Вы. В письме к знакомому Есенин пишет о ней: «Галя милая по-прежнему большой друг и большая заботница». Но это отдельная тема.
Напротив Есенина в той же аллее похоронен Георгий Феофанович Устинов, писатель, партийный журналист. Ныне он известен литературоведам и всем интересующимся больше как близкий знакомый поэта и автор воспоминаний о его последних днях. Он, судя по всему, был последним человеком, видевшим «Сереженьку» живым. Но прежде проследим хоть штрихами, как жил в последний год Есенин.
Последний год
|
| С. Есенин и П. Чагин. 1924 |
Воспоминаний о нем оставлено много. Чем дальше от дня ухода поэта, тем приглаженнее, умиротвореннее пишут о нем люди. Сначала был поток, все (а круг знакомых его был обширен) спешили высказаться, кроме самых близких. Потом Есенина «запретили», как все воспоминания о нем. БСЭ - второе издание, подписанное к печати при жизни Сталина, констатирует: «Крушение иллюзий о мелкособственническом мужицком рае, неумение освободиться от реакционно-мещанских представлений породили настроения так называемой «есенинщины» - пессимизма, отчаяния, богемщины. Против «есенинщины» выступал В. Маяковский». (Да, он писал, как ответ: «сделать жизнь значительно трудней». В апреле этого года исполнилось семьдесят лет, как Маяковский застрелился.)
В середине пятидесятых Есенин вернулся к нам, чтобы больше не уходить. Я хорошо помню, как новосибирцы гонялись за первым его сборником, вышедшим в нашем местном издательстве с березовыми сережками на обложке. Тогда стали появляться и новые мемуары. И выходил из них совсем не тот Есенин. Его подавленность, душевный надлом, его пьяные выходки - все исчезало, а поэт выставлялся совершенно здоровым человеком, даже довольным жизнью и, что совсем невероятно, трезвенником. Мемуаристы под партийным контролем не могли уразуметь, что автор стихов, переходящих в народные песни, не нуждается в приглаживании, что личность и творчество неразрывны и драма жизни и песни сливаются в один любимый людьми образ.
Драму жизни, надлом можно проследить по письмам последнего года. Позволю себе привести одно, написанное в июле 1922 года из Европы.
«Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может.
Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди, а могильные склепы, дома их - гробы, а материк - склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут». (Из письма А. Мариенгофу.)
«Жизнь, как говорят: это - фонтан. Закрутил я в Тифлисе довольно здорово. Если б там остался, то умер бы от разрыва сердца. Теперь сижу в Батуме. Работаю и скоро пришлю Вам поэму, по-моему, лучше всего, что я написал». (Из письма П. Чагину 14 декабря 1924 года. Поэма «Анна Снегина».)
«В Тифлисе мы ездили в Ходжоры. В духане мы выпили, развеселились, и я сел на автомобиль верхом около передних колес. 18 верст ехал так, играл на гитаре и пел песни. Потом оказалось, я себе напел. Только благодаря дьявольскому организму избежал воспаления легких... Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают». (Из письма Г. Бениславской 20 декабря 1924 г.)
«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю... Только катар правого легкого. Через пять дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. С чего Вы это, Галя, взяли, что я пьянствую? Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Хорошее дело, чтоб у меня была чахотка. Кого хочешь грусть возьмет...
Письмо я написал Вам вчера, когда еще не было консилиума. Мне запрещено пить. С легкими действительно что-то неладно». (Из письма Г. Бениславской 11 мая 1925 г.)
«Случилось очень многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым». (Из письма сестре Екатерине 16 июня 1925 г.)
Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Толстого. Их брак был заключен в сентябре 1925 года.
«Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ... С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается». (Из письма Н. Вержбицкому, написанного в июле 1925 г.)
«Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем - не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы... Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?» (Из письма П. Чагину, написанного в ноябре 1925 г.)
И седьмого декабря - телеграмма Эрлиху - Вове.
Устинов
В декабре того же года Георгий Устинов, Жорж, как называл его Есенин, работал в ленинградской «Красной газете», являвшейся в те дни основным печатным источником о смерти поэта. Не исключено, что заботами Устинова вся информация о случившемся проходила достаточно выверенно, именно он отметал всякие устные подробности, как всегда появлявшиеся после таких трагедий. Вот первое сообщение: «Вчера в 10 1/2 ч. утра в гостинице «Англетер» был обнаружен повесившимся на трубе парового отопления поэт Сергей Есенин, несколько дней назад приехавший из Москвы. Накануне вечером С. Есенин просил администрацию гостиницы не допускать к нему в номер никого, так как он устал и желает отдохнуть». Скупо. Может быть, и неточно указано время обнаружения тела Есенина. Об этом до сих пор спорят исследователи, вдоль и поперек сличавшие воспоминания современников. И никто никогда не узнает, когда же все-таки была вскрыта дверь пятого номера. И вообще что происходило той ночью. Подробности были известны, могли быть известны только Устинову и его жене. Но они о них, скажем так, умолчали. Почему?
Попытка разгадки содержится в версии писателя и исследователя Константина Азадовского, обратившего внимание на нигде ранее не публиковавшиеся воспоминания Н.М. Гариной (о них ниже).
|
| Мать поэта - Т.Ф. Есенина. 1946. |
Многие испытывали тогда чувство вины и обиды: недоглядели за Есениным, потакали ему, на многое закрывали глаза. Многие, откликнувшись на страшную смерть поэта, писали, что видели в нем явные признаки усталости, надлома, обреченности. Но все это потом. Устинов в книге «Мои воспоминания об Есенине» бросает фразу, будто тот «умер случайно, желая только поиграть со смертью». Кроется что-то за фразой недосказанное, но ощутимое, если не очевидцем, то совсем близко стоящим человеком. Какой-то намек, предположение, о котором и сказать нельзя, и умолчать невозможно.
Устинов, крестьянин по происхождению, матрос, подручный на волжских судах, при новой власти стал убежденным коммунистом, заведовал отделом в «Правде», работал в «Известиях» Разница в возрасте с Есениным была всего семь лет, но поэт называл его и «отцом», и Жоржиком, а его жену Елизавету Алексеевну «тетей Лизой». По свидетельству Гариной, личная обстановка Устинова состояла из «книг, бутылок и одной пишущей машинки». «Жорж» всегда обычно был подогрет винными парами, но всегда крепко держался на ногах. Он, как подчеркивает мемуаристка, любил «своего Сереженьку» нежно, горячо и преданно и за полтора месяца до трагедии писал в «Красной газете»: «В поэзии первым по громадному лирическому таланту стоит Сергей Есенин».
24 декабря поэт поселился в «Англетере», где жили и супруги Устиновы. Не буду подробно описывать, что там происходило в первые дни. 25 и 26 декабря у Есенина ночевал Вольф Эрлих. Именно эти три человека волею судьбы оказались вблизи поэта в последний день его жизни. Утром, разрезав себе руку, Сергей написал кровью: «До свиданья, друг мой».
Но несмотря на этот, мягко говоря, странный, пусть даже и для поэта, эпизод, Устиновы, каждый в отдельности описывая тот день, создают довольно спокойную картину - разговаривали, шутили, ужинали. «Сергей был совершенно трезв», - повторяет Жорж в воспоминаниях. Наутро, отвечая следователю, сказал, что тот был «слегка пьян», но потом протрезвел. Один ленинградский знакомый Есенина заходил к нему днем и позже писал, что у него в пятом номере были какие-то люди, стол уставлен «закусками, графинчиками и бутылками», а сам хозяин спал на тахте «в своем прежнем ангельском обличье. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах». Так все-таки трезв или «слегка пьян»? И люди в гостях могли быть просто постояльцами гостиницы, учреждения ведомственного. Приходится сходиться на том, что день 27 получился как бы предрождественски-праздничным.
Около шести вечера Устиновы, по словам Эрлиха, покидают пятый номер, чуть позже и он сам уходит. Но, забыв портфель, возвращается. Сергей один и шутит, что пойдет будить Жоржа. Больше Эрлих его живым не видел. Известно, что Есенин, спустившись к портье, попросил никого к нему не пускать.
К Устинову вечером пришел его друг, писатель. Они просидели до полуночи - после двенадцати гостям находиться в гостинице запрещалось. После этого, как пишет Устинов, они с Есениным встретились. Он ли зашел к «Сереженьке» или тот к нему поднялся - выглядит все как-то путано. Вообще воспоминания о трагических событиях чаще всего врезаются в память. А в этом случае как-то странно туманно пишет Устинов, какие-то недоговоренности. «Наедине с ним было нестерпимо оставаться, но как-то нельзя было оставить одного, чтобы не нанести обиды». Уточнение такого состояния можно найти у того же Устинова: «За последние годы он был у меня всегда в тяжелом состоянии опьянения, плакал и скандалил, скандалил и плакал. Он стал невыносим, это был совсем другой Есенин... У него были мучительные порывы вырваться из цепких лап болезни, он бросал пить и срывался снова».
Судя по дальнейшим событиям той ночи, они снова выпивали. Сколько - не имеет значения. Есенин хмелел почти моментально, Жорж же «всегда оставался на ногах». Приятели позвонили Гариной. Теперь и она становится свидетелем.
Ночной звонок
|
| Похороны Сергея Есенина. Траурный митинг у памятника А.С. Пушкину в Москве |
Сначала несколько слов о Нине Михайловне Гариной. Точные даты ее жизни неизвестны, она была, наверное, одного возраста с Устиновым. Жена драматурга и публициста Сергея Гарина, профессионального революционера, полпреда, депутата, комиссара, умершего в 1927 году, Нина Михайловна была общительной светской дамой, дружила с писателями, художниками. В ее альбоме увековечили себя Леонид Андреев, Иван Бунин, Александр Куприн, Борис Пильняк, Максим Горький и многие другие. Но автографа Есенина в нем нет. Нина Гарина, как и ее муж, много лет знала Устинова, ценила его, а дети его просто любили. Он и сам называл себя по отношению к этой семье зам. папа. Несколько раз Георгий Феофанович приводил к Гариным Есенина, где он читал стихи «вдохновенно, как бы перевоплощаясь в далекое ему уже и безвозвратное прошлое».
Итак, из воспоминаний Гариной:
«...Около часа ночи в моей комнате раздался телефонный звонок... Все, кроме меня, уже спали.
Я подошла и услышала голос Устинова, приветствовавший меня в этот день вторично и сообщивший мне, что он с Сереженькой собирается к нам! И что Сережа стоит тут же рядом...
В ответ я начала доказывать Устинову, что «очень поздно». Что мы уже все спим. И, чувствуя по голосу Устинова, что он выпивши, я высказала ему и это..
Он начал меня разуверять. Тогда я вставила второй, более веский мотив - болезнь моего мужа и необходимость ему полнейшего спокойствия.
Устинов принялся доказывать мне, правда, в весьма осторожной форме, что они оба «не дети... ни шуметь, ни мешать никому не будут». И закончил: «Подожди... С тобой хочет говорить Сережа...»
Когда заговорил Сережа, никаких сомнений уже не было, что оба они «готовы». В особенности «Сережа».
И я в категорической форме узреть опять их в таком виде и в такой поздний час, да что самое главное - при наличии в квартире больного, наотрез отказалась и очень дружески, дабы их не обидеть, закончила: «Сереженька, завтра приезжайте хоть в шесть утра. Я буду очень и очень рада. Сегодня не надо...»
В ответ я услышала отчетливую и «убедительную» фразу: «То есть как это не надо, раз мы этого хотим».
И вот это «мы», да еще чаще повторяемое Есениным «я» вновь взорвало меня, и я резко и коротко оборвала разговор: «Ты опять пьян... Раньше... протрезвись!..»
Даже моему бесконечному терпению и то пришел конец...
В ту же ночь меня разбудил телефонный звонок...
Недоумевая, в чем дело, я прежде всего схватила близлежавшие на столике часы и, совершенно еще сонная, услышала в телефонную трубку единственную короткую фразу: «Есенин приказал Вам долго жить!..»
Я сразу ничего не поняла... Все прошло сквозь мой слух, как отдаленное трудноуловимое эхо..
«Кто говорит? Алло! Алло!»
Ответа не было. Полная тишина...
Я соединилась с гостиницей.
«Попросите, пожалуйста, Устинова», - сухо сказала я.
«Он подойти не может», - так же сухо услышала в ответ.
«Тогда попросите Есенина», - с непонятной, вновь появившейся тревогой попросила я.
«Он также подойти не может...»
Сердце начало леденеть.
Рано утром я мчалась через весь город на извозчике в гостиницу - ничего не соображая. В халате. В незастегнутой шубе.
В комнате Устинова был форменный разгром. У стола Устинов черно-лилового цвета. Сгорбленный. Осунувшийся. Кроме него, несколько приехавших уже писателей.
Все растерянные. Все молчаливые. Также сраженные этой смертью.
И вдруг глухой, далекий, сдавленный голос Устинова тихо оборвал мои слова: «А ты сама... вчера...»
В черновике Нины Михайловны дальше изложено следующим образом: «Постепенно я узнала тут же от заливавшегося слезами Устинова все подробности этой ночи...
По словам Устинова - они оба после разговора со мной больше ничего не пили. Есенин очень нервничал весь день. И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал два раза... Звал обратно посидеть с ним... Есенин - не пошел... И в третий раз, когда Устинов пошел опять заглянуть к Сереженьке своему - его уже не было в живых...»
Нина Михайловна писала свои воспоминания в середине тридцатых годов, когда жизнь вокруг решительно изменилась. Один за другим сходили со сцены писатели и другие известные люди. Имя Есенина было уже окружено почти полным молчанием. Но она писала «в стол», желая сохранить память о дорогих ей людях.
Но и она, и Устинов так и не проясняют, что же произошло после часа ночи. Гарина не знает. Устинов, похоже, умалчивает. Как долго еще они сидели с Есениным в ту ночь, о чем говорили? Может быть, возник спор, конфликт? Что мог себе позволить несдержанный в нетрезвости поэт? Ведь должен же быть какой-то толчок? Может быть, обида на друзей на фоне болезни, нервозность, мнительность Есенина? Может быть, одно лишь неаккуратно сказанное слово? Или даже просто собственная жалкая мысль? Ощущение одиночества, покинутости? И он, как писал Устинов, «обернул вокруг своей шеи веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног тумбочку и повис лицом в синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь».
Что же стоит за намеком Устинова «умер случайно, желая только поиграть...»? Остается только гадать. Мы никогда не узнаем, что произошло после часа в ночь с 27-го на 28-е декабря 1925 года. Единственные свидетели, Устинов и его жена, не захотели открывать обстоятельств ни следствию, ни потомкам. А Гарину об их ночном звонке к ней никто и не спрашивал.
Почему? И бросает ли это умолчание тень на Устинова и его жену?. Напомним, он был тогда ответственным партийным журналистом. Георгий Феофанович, осознавая роль и значение поэта, позаботился, как мог, о его памяти, не считая нужным загромождать, как ему казалось, излишними подробностями последние часы его жизни. Похоже, он кое о чем умолчал сознательно, пытаясь обелить Есенина, на которого в последнее время лились ушаты грязи. И, с другой стороны, вывести из этой истории, насколько возможно, себя и жену. Есенину уже не помочь. Так зачем же его имя еще будут полоскать следователи и журналисты? Наверное, так рассуждал Устинов, заставляя потомков через десятилетия размышлять над «тайной» есенинского ухода. Он не лжет, он умалчивает, недоговаривает, вынужденно или из благих побуждений. Но и это всего лишь версия, которыми всегда, и даже по прошествии десятилетий, обрастает гибель поэтов.
***
Не случайно Нина Гарина соединила в своих воспоминаниях Жоржа и «Сереженьку». Их судьбы, совершенно отличные во многом, сходны своим трагическим завершением. Как она пишет, Устинов каждый раз ей повторял: «Прости, пожалуйста, что я тогда так зверски и незаслуженно тебя обидел...» Но он сам не мог забыть, усвоить ту форму смерти, которая унесла жизнь поэта. Она слышала от него, как заклинание: «Какую гнусную смерть он, мерзавец, выбрал».
Через семь лет то же самое сделал и он сам. Уже после Маяковского. Ни о какой случайности такого выбора и речи быть не может. Намеренное стремление, отчаянная попытка навеки связать себя с Есениным? Тупик загнанного болезнью и одиночеством человека? Или понимание посмертной есенинской правоты о невозможности жить в сгущающейся черной атмосфере сталинизма? Наверное, все верно. Теперь они рядом - в одной «есенинской» аллее.
