Одна из старейших (это слово в прямом смысле к ней никак не подходит) наших коллег заслуженный работник культуры РСФСР Алла Николаевна Бельская в канун Нового года отметила свой юбилей.
Алла Бельская. Фото Сергея ПЕРМИНА— Алла Николаевна, не страшно именоваться «старейшей»?
— Нисколько! Понимаете, я считаю, что мне удалось выполнить все предназначенное в жизни: родила двоих сыновей, взрослеют внуки, осваивают мир непоседы-правнуки… Наконец, у меня всегда была и сейчас есть любимая работа. Любому человеку не страшно тогда, когда у него есть ощущение собственной нужности, полезности в этой жизни, а к этому я всегда стремилась.
— Тогда давайте поговорим о смысле жизни!
— А вы до сих пор его не усвоили? Я же сказала: человек должен быть нужен. Не только и не столько себе. К одним это понимание приходит раньше, к другим — позже, но все равно даже в наше время, когда не совсем верно понятый лозунг «В центре внимания — человек» зачастую оборачивается голимым эгоцентризмом, даже у «совсем пропащих», на мой взгляд, со временем происходит прозрение: жить для себя — бессмысленно и унизительно для человека.
— А как вы стали журналисткой?
— Как-то само собой получилось. Мои родители — профессиональные артисты, буквально с пеленок я росла в атмосфере театра и, наверное, тоже бы стала артисткой, но родители жили просто бедно, а тут еще кому-то наверху пришла идея, что профессиональный театр вообще не нужен, днем, мол, у станка, а вечером на сцене… И мама стала потихоньку подвигать меня в сторону журналистики, профессии, безусловно, тоже творческой и необходимейшей людям и обществу. Так я и поступила в Уральский госуниверситет, УрГУ, там познакомилась с Сережей (Сергей Шупта много лет был собкором «Труда». — А. Н.), вышла замуж и прошла все ступени жизни.
— Ваше первое самостоятельное произведение?
— Условно, конечно, им можно назвать мое письмо Сталину в 47-м году. Артистам театра, в котором работали мама и папа, не платили зарплату, и я написала такое письмо: товарищ Сталин, как же, мол, так? Прошел месяц с небольшим, обо мне, знаю, справлялись, и зарплату артистам выплатили. Малюсенький поступок, но где-то в ребячьей душе засело понимание значимости слова. А уже окончательно я почувствовала ответственность за него, когда работала вскоре после университета в Барабинске. Написала фельетон, он был опубликован, но выяснились кое-какие неточности: я не удосужилась поговорить лично с «героем». Схлопотала выговор, но на всю жизнь усвоила: в любой ситуации надо все выяснять до конца и обязательно посмотреть в глаза человеку, тем более не очень хорошему. Это тяжело, обременительно, «нерентабельно», как сказали бы сегодня, но необходимо. До сих пор считаю: слово — самое сильное оружие, им человека можно убить и возвысить. Отсюда и ответственность журналиста.
— А вы считаете, что все журналисты — ответственные люди?
— Увы, нет. Особенно сейчас. В каждом деле профессиональный брак неизбежен, но профессиональный брак на печатной странице — это нечто особое. К сожалению, на мой взгляд, сейчас снизилась цена печатного слова.
— Вы имеете право судить, как было в журналистике «тогда» и «теперь». В чем еще разница?
— Мне, может быть, судить как раз трудно: иной работы я себе просто никогда не представляла. Это мой хлеб, очень нелегкий, мой способ и форма существования в мире. Никогда не думала: а что если бы я была… Поэтому все восприятие жизни у меня через журналистику. Всякое бывало, конечно, не одни цветочки. «Заавторство», например, когда писали умные статьи за других, но и в этом случае не кривила душой, и позиция «автора» и «негра» совпадали. Сейчас, насколько понимаю, пишут ничуть не меньше «заказухи», чтобы выжить самому журналисту и изданию. Ей-богу, трудно судить о прожитом: я жила и работала в той среде и была частью этой среды. Хорошего помнится больше. А вставать на ходульное отношение к «проклятому советскому прошлому» мне бы не хотелось.
— Но вас унижали когда-нибудь: вот, мол, писака?
— Никогда. Это твердо. Отношение к прессе было более уважительное. А «Вечерка» была органом горкома КПСС и горсовета. К партийной критике у нас прислушивались. Но я знаю, что и в целом к публичной оценке относились совсем по-иному: принято было отвечать на критические выступления газеты, информировать общество: нами приняты такие-то меры… Сейчас это, насколько я понимаю, делается перед очередными выборами, а свое «достоинство» руководители разного уровня в суде защищают, да еще не сами, а через нанятых адвокатов.
Однажды я, правда, испытала шок, была ошеломлена. В 61-м на Богдана Хмельницкого жутко богатый и закрытый завод химконцентратов затеял строительство клуба «Отдых». А с «Вечеркой» сотрудничал работник отдела капитального строительства этого предприятия, некто Колесников. Он написал в газету нечто вроде восторженного репортажа: здесь будет прекрасное место отдыха и танцзал! Я материал поправила, подготовила к печати, и он был опубликован. А только начиналось массовое индустриальное строительство жилья, шли дискуссии о его количестве и качестве, сносили бараки, замывали овраги и т.д. Но, как и у любой хорошей кампании, здесь были свои издержки. Собственный корреспондент «Правды» в Новосибирске прочел эту заметку в нашей газете и опубликовал ехидную реплику — в газете ЦК КПСС. Реакция была немедленная. В тот же день на заседание бюро обкома партии пригласили нас с заместителем редактора — Абрамом Ушеровичем Китайником (редактора, очень внимательного и твердого человека, Анатолия Викторовича Гордина почему-то в те дни не было). Обком тогда располагался в нынешнем здании Картинной галереи. И редакция неподалеку — там, где сейчас областная научная библиотека. Приглашенные, и мы в том числе, в зале, бюро — в президиуме. Ведет заседание сам Федор Степанович Горячев. Обсуждают «наш» вопрос. И тут вдруг уважаемый в городе человек, сам директор завода химконцентратов, заявляет: никакого танцзала мы там не планировали, а будут межшкольные мастерские. Немая пауза, у всех отвисли челюсти. Я была ошеломлена. Глаза — вот такие! Члены бюро совместными усилиями неловкую ситуацию как-то разрешили, Китайнику объявили-таки выговор, мне тоже, но в родной редакции.
— Вы пришли в «Вечерку» в 60-м…
— 1 апреля! Ей только что исполнилось два года. И редактор был еще первый — папа Паша, Павел Александрович Пономарев, и коллектив изначальный. Когда в ЦК было принято решение об издании первой за Уралом вечерней газеты, народ съехался и собрался очень хороший: репортер экстра-класса Сергей Николаевич Стрижев, немного демоническая личность, но высокий профессионал и знаток литературы и искусства Сергей Александрович Шолохов, въедливый и глубокий Владимир Алексеевич Быков, потом пришел Николай Самохин, который почти сразу стал известен своими фельетонами и юмористическими рассказами… А ответственным секретарем был Владимир Алексеевич Мищихин, подлинный авторитет не по должности, а по уровню профессиональной подготовки. Знаете, это был просто блеск: как бы сейчас сказали, сама атмосфера, аура редакции располагали к высокому полету души и мысли. И это был необыкновенно интеллигентный, дружный коллектив. И народ к нам валом валил: в то время читатели в газете нередко видели последнюю инстанцию, куда они обращались за помощью. Я начинала в отделе писем, самом трудном, пожалуй, но на всю жизнь осталась благодарна тем годам.
— А какая газета сейчас нужна читателям?
— Как и всегда, уважающая человека. Смотрите: бумажная пена первых лет гласности, которая нередко воспринималась как вседозволенность, постепенно сходит, и остаются газеты, которым читатель верит. Я не беру во внимание издания, которые находятся в частных богатых руках. Читателю нелегко разобраться в современной мешанине информации, но он все-таки находит свою газету, и, думаю, уже сегодня в бурном мутном потоке люди постепенно учатся ориентироваться и отличать правду от лжи.
— Вы несколько лет вели на новосибирском радио программу «Поколение». В чем был секрет ее популярности?
— Семь лет просуществовала эта программа. Очень сложные были годы для всей страны, а для пожилых людей — тем более. Вы же помните: очереди за пенсией, полное безденежье, все поставлено с ног на голову… И людям нужен был собеседник, которому они доверяли, где их выслушивали и давали возможность высказаться самим. Так уж получилось, что наиболее сложный период жизни стариков стал в моей личной судьбе одним из самых интересных в творческом смысле.
— Можно ли сегодня говорить о неком журналистском братстве, единстве?
— Я бы воздержалась. Пожалуй, это все в прошлом. Какие-то общие связующие профессиональные нити остались, конечно, но слишком уж разнородны цели изданий. К сожалению, журналистика стала более зависимой от хозяев. Очень хочется надеяться, что печатное слово само по себе все-таки будет обладать самостоятельной силой. Говорят, на Западе уже так. Доживем ли в России? Потому что пока все эти разговоры о четвертой власти проистекают, на мой взгляд, от тех, кто как раз хотел бы эту власть подмять под себя.
— И все-таки: да здравствует журналистика?
— Почему все-таки? Это самая лучшая профессия. И я счастлива, что вся моя жизнь — в ней.
