«Лица необщим выраженьем…»

О некоторых особенностях духовной жизни Академгородка

Наша встреча за чаем с «тортом от «Вечерки» с писателем Геннадием Прашкевичем и его женой состоялась сразу после Рождественских праздников.

«Сферы» Лидии и Геннадия Прашкевич: четыре полушария, две души, одна жизнь… Фото автора

Пока Лидия Григорьевна накрывала стол, мы с Геннадием Мартовичем полюбовались видом из окна его новой квартиры, открывающимся прямо на проспект Коптюга. Шел ослепительно белый снег. Интересно, что думает «инженер человеческих душ» о душе давно ставшего ему родным прибежища интеллектуалов, о душе Академгородка? И я попытался завести разговор о Бродском, Нобелевскую лекцию которого прочел накануне. Ведь литература, вообще творческий процесс, утверждал поэт, «поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность…» А «ревнители всеобщего блага» как раз за это и недолюбливают литературу и поэзию: при создании нового общества эти индивидуальности только мешают… И тут же напоролся на несогласие: разумеется, Бродский — крупный поэт, но…

— Его лауреатская речь — одна из худших. Если поэт и понимал, что политическая конъюнктура в присуждении литературных Нобелевских премий всегда присутствовала, то ему все-таки очень хотелось выговориться не столько о литературной работе, в том числе собственных произведениях, сколько о взаимоотношениях литературы, языка, общества и государства. А у Академгородка своя судьба. И «лица необщее выраженье», что касается первого периода его существования, у него, безусловно, было. Это сложный и интересный процесс, когда из многих ярких индивидуальностей в определенную историческую эпоху складывается некий коллективный образ города или городка, как это было здесь в начале 60-х.

Время и место

— Для меня, для нас понятие души Академгородка в ту пору складывалось из ощущения, что всем нам чертовски повезло родиться в то время и очутиться именно здесь, — вспоминает Геннадий Мартович. — Это был какой-то фантастический прыжок из провинциальной реальности, где матерятся, носят фуфайки, стоят в очередях, в совершенно другой мир.

Я заканчивал школу в провинциальной Тайге, зачитывался Ефремовым, меня тянуло в иной, лучший мир, переписывался со многими известными людьми, в частности, с Николаем Николаевичем Плавильщиковым, Геннадием Львовичем Поспеловым, академиком Дмитрием Ивановичем Щербаковым. С его рекомендательным письмом в «москвичке» и войлочных ботах и приехал в Новосибирск. Несколько дней даже жил у Поспелова. Представьте мои ощущения, когда вечером тебя известный ученый, доктор наук просит почитать свои стихи, а в углу стоит его собственный бюст работы профессионального скульптора.

Вскоре устроился на работу в Институт геологии и геофизики и перебрался в общежитие. Что это было за общество! Мы до сих пор поддерживаем связи. Друзья юности — Журавель, Горбенко, Вишневский, Щеглов, Птицын, Янушевич… В большинстве своем они занялись наукой. Володя Захаров сейчас известнейший физик, часть года живет в Аризоне, мы недавно были с Лидой у него в гостях. Так он до сих пор в чем-то академгородковец 60-х.

Сюда, в Сибирь, действительно приехали те, кто имел склонность к перемене мест, к поиску — от академика до лаборанта. И на первом этапе мы воспринимали Академгородок как единое целое, где табели о рангах существовали весьма условно. Известные ученые не гнушались прочесть свои стихи в кругу молодых сослуживцев, как это делал, например, академик-геолог Владимир Степанович Соболев или палеонтолог Александр Михайлович Обут. Отец Леши Птицына, Борис Владимирович, тоже известный ученый, охотно допускал нас до редких изданий, которыми была богата его личная библиотека. Пастернака и Мандельштама тогда на открытых полках не было.

Мы, молодежь, имели возможность общаться со многими известными учеными, с самыми именитыми гостями Академгородка. Притом все это происходило открыто, никаких запретов, табу не существовало. Это началось несколько позже. А вначале мы воспринимали Академгородок как естественный гармоничный мир, где все так и должно быть, и все должны жить точно так же. У нас не было телефонов, и мы приходили в гости друг к другу в любое время. Мы спорили не только друг с другом, но и со всеми почитаемыми авторитетами. И это было общественной нормой.

В этом смысле я ценю время Хрущева, эпоху оттепели очень высоко. Сейчас к Хрущеву относятся даже уничижительно, но именно в 60-х нам была впервые предоставлена свобода: пиши, говори, что хочешь.

— Но вскоре крышку снова захлопнули, если не завинтили?

— Это так. Но глоток свободы сделал свое дело. Всеобщая атмосфера равенства, даже какого-то братства просуществовала недолго. Уже через несколько лет некогда единое общество начало делиться на физиков и лириков («что-то физики в почете, что-то лирики в загоне…»). Но это еще нежный период социального расслоения. Дальше — больше. Собственно, жизнь брала свое. К сожалению, ревнители «правильной» идеологической линии и морали — тоже.

Нонконформисты или…

В своей монографии доктор исторических наук Алексей Борзенков, исследуя молодежные общественные, литературные и другие художественные течения Сибири трех десятилетий, пишет, что, по сути, они не являлись явно выраженным диссидентством. Их инакомыслие, или «свободомыслие» по выражению физика В. Швецова, хоть и не ограничивалось деятельностью общественных самодеятельных объединений типа известного кафе-клуба «Под интегралом», но все же было по сути своей нонконформистским. Не против власти и государственного устройства, а против засилья слишком уж заформализованной общественной жизни, жесткой идеологической и моральной доктрины.

Ну, тесно им было, душно, дышать нечем! Старшие товарищи сначала журили, потом поправляли, а потом и вовсе разогнали.

На этой же волне просуществовало несколько лет научно-производственное объединение «Факел». Мне приходилось общаться со многими свидетелями так называемого феномена небывалой духовной активности Академгородка 60-х. В принципе, все они в своих суждениях сходились к мысли, что время действительно было прекрасным. Но ничего феноменального в том нет: если собрать в одном месте несколько тысяч талантливых молодых и даже не очень людей, то простое брожение человеческой мысли заставит их критически относиться к любому резонерству, косности и уж тем более к догматизму.

А если еще молодой человек поэтически одарен, как Прашкевич и его друзья, если в жилах струится неравнодушная кровь, и вся общественная атмосфера той поры в Академгородке подталкивает хоть к какому-то активному действию, то рано или поздно тебя ждет беседа (на всякий случай, чтоб не увлекался) с одним из «товарищей». А если ты, как Прашкевич, вздумал еще написать со своим другом письмо самой Анне Ахматовой, хоть и королеве поэзии, но до сих пор опальной, и это «нечаянно» стало известно через газеты всему миру, то можно было ставить крест на своих честолюбивых мечтаниях. И даже вернуться в Тайгу (или уйти в тайгу?), что он на время и сделал. А уж потом снова подниматься, расти, писать намного больше других и работать, работать, работать… Только буквально каторжным трудом, а работоспособность Прашкевича хорошо известна среди профессионалов, можно было утвердить себя в качестве поэта, писателя-фантаста, публициста и исследователя общественной жизни последних десятилетий и лет.

Завтра

«Завтра» Академгородка проистекает из сегодняшнего дня, в котором сложнейшим узором переплелись сразу три поколения. Первое из них, очень хорошие люди, с несомненными заслугами, хотели бы сохранить Академгородок как есть: неспешные прогулки по снежным или зеленым аллеям, атмосфера для раздумий, нормальная, иногда очень напряженная работа в институтах. Но все-таки относительно спокойный ритм и стиль жизни.

Есть и другие, говорит Прашкевич. Они в большинстве своем родная кровиночка первых, но им давно тесно в прежних стенах, обветшавших физически и морально. Им нужны другие ритмы и стили. Они уже немало повидали тоже и знают, что Сорбонна и Кембридж, не говоря о Колумбийском университете, не стенами, а главное — «начинкой» давно обогнали не только НГУ, но и МГУ. Они поработали в германских или японских лабораториях и понимают, что на нынешнем оборудовании многого не сделаешь и что современный уровень науки неотделим от материальной базы. И, что весьма важно, они нуждаются в хорошем жилье, нормальной зарплате, медицинском обеспечении и т.д. На современном уровне.

Идеи, открытия бессмертны, но энтузиазм — нет. Этому поколению нужен не просто технопарк, они хотят иного качества жизни и работы. И они знают, что то и другое возможны, реальны, если вновь, по прошествии 50 лет, засучить рукава. При всем уважении к первым, многие из которых являются их близкими друзьями, Геннадий и Лидия на стороне вторых.

Но ведь белка и дятел на дереве, пытаюсь возразить я, суть признаки красоты. А красота, как известно, спасет мир. И в любом воспитании эстетическое начало — через органы чувств, самое непосредственное — в первую очередь влияет на формирование личности. Не станем ли мы все не просто «физиками», а превратимся в таких прагматиков, что сам Бог ужаснется?

Да что вы, был мне ответ: вы полагаете, что за несколько десятилетий человеческий мозг может структурно перестроиться? Если предназначено одно полушарие для аналитического мышления, а другое для художественного восприятия, то так оно и осталось. Другое дело, что надо в конце концов перестраивать систему воспитания. Изначально, с первого класса школы не уродовать психику и психологию ненужными познаниями, а стараться обеспечить гармонию познания мира. В том числе с привлечением той внутренней свободы, которая была в российском обществе, Академгородке полвека назад.

В чём же одинаковы счастливые семьи?

Это Толстой так сказал о них: все, мол, счастливые семьи одинаковы. Вот только их очень и очень мало. Мне показалось, что у Прашкевичей именно такой случай.

Спрашиваю Лидию Григорьевну:

— Геннадий Мартович не порабощает вас своей волей и энергией?

— Мне всегда казалось, что я помогаю ему. Поэтому психологически я, наверное, старшая.

У них, может быть, как не у многих, четыре полушария вполне «сработались» с 1962 года, когда Геннадий познакомился с девушкой приятеля и понял, что это его судьба…