Дети войны

«Эти годы никогда не забудутся», — говорит Людмила Головина

Фото с фронта: Степан Головин (крайний слева) с боевыми товарищами

Отец Людмилы Головиной Степан Данилович получил тяжелые ранения под Сталинградом и скончался в госпитале. Людмила Степановна до сих пор хранит старые фотографии, «похоронку», полученную в 1943-м. Ее сегодняшний рассказ посвящен родным и близким тех, кто сражался на фронтах Великой Отечественной. Как они жили в военные и послевоенные годы? У каждой из вдов и сирот был свой собственный «Сталинград» — битва, затянувшаяся на много лет…

Дом открытых дверей и верёвка-воспитательница

В 1941 году мне исполнилось три года. Тот день, когда мы с мамой провожали на фронт отца, запечатлен на фотографиях: мама, папа, мой младший братишка и я. В последний раз вместе… А в 1943 году мама получила известие о папиной гибели, и на руках у нее остались двое малолетних ребятишек. Поэтому она соглашалась на любую, даже самую «неженскую» работу.

В 40-е годы мы жили в рабочем поселке Сахарный Завод, в городе Алейске Алтайского края. Ютились в саманном бараке — в домишке, построенном из глины, смешанной с соломой. К барачному коридору примыкало шесть комнат: по одной комнатке на каждую семью. Помню, я даже не представляла себе, что это такое — замок на входной двери. О грабителях мы даже не думали, потому что брать у нас в доме было нечего! Обстановка в бараке казенная: кровать, тумбочка, стол — все государственное. А на железных кроватях матрасы, набитые сухим камышом — мягкие, запашистые, хрустящие. В углу комнаты стоит сундук, а в сундуке ветер гуляет, вот и вся мебель.

Людмила Головина после окончания школы

Бывало, когда я была совсем маленькая, мама уйдет из дому на работу и привяжет меня веревкой за ножку кровати. Постелет на полу теплые мягкие тряпки, фуфайки. И дверь оставит незапертой, чтобы соседи присматривали. Так я и ползаю, привязанная веревкой — играю свободно, а далеко забраться не могу. Бывает, что усну прямо на полу. Так что веревка была моей первой воспитательницей.

В те голодные годы нам почти постоянно хотелось есть. Чтобы утолить голод, мы варили суп из крохотных картофелин, а по осени ходили на колхозное поле — за колосками, оставшимися после уборки урожая. Делать это строго-настрого запрещалось: пусть лучше зерна пропадают, а ты не бери, не трогай! Случалось, что мы, ребятишки, пойдем на поле тайком, и вдруг — на лошади верхом нагрянет объездчик. Мы удираем от него, что есть силы, только пятки в мягкое место влипают… Кнут у объездчика длинный — подцепит издалека и обожжет так, что мало не покажется.

Перед отправкой на фронт

У нас была корова по кличке Моторка. Правда, молока она давала мало, потому что была старая. Мы вырастили от нашей коровы молоденькую телочку, и мама отдала ее на лето в колхоз — на выпаса. Эту телочку у нас отобрали — по «контрактации». Объяснили, что коровы, мол, требуются колхозу. Мама ходила к начальству — просила, плакала, но телочку нам так и не вернули. Несмотря на то, что отец наш погиб на фронте…

Хотя женщины трудились на сахарном заводе, выносить оттуда сахар строго-настрого запрещалось. Если кого-то ловили за руку, наказывали сурово: давали большой тюремный срок, даже если у виновницы были маленькие дети.

Наверное, мы не умерли с голоду только потому, что все лето на «подножном корму» жили: собирали шиповник, ежевику, «зеленые калачики», боярку, полевой лук, паслен, болотный камыш. Выдернешь свежую камышину из болота, а внутри у нее — белая мякоть… На вкус — не банан, конечно… да мы разборчивостью не отличались.

И что самое интересное, мы ведь никогда ничем не болели. Только однажды у меня приключился насморк. Так мама зажгла вату и — раз! подставила чуть не прямо в нос, нюхнуть дыма… вот и все лечение. Так же и корь — откуда бралась, туда и уходила. Слабые, больные просто не выживали.

Календарные дни: красное и чёрное

Из всех известных нам «несоветских» праздников самым любимым у нас почему-то была Троица. На Троицу мы собирали ветки собачника — цветущие, душистые, бело-розовые… Украшали этими ветками стены комнаты, рамки семейных портретов (в те времена принято было увешивать комнаты фотографиями). И по полу также разбрасывали ветки да траву — повсюду, где только можно.

Пасху мы тоже праздновали, хотя в школе нам внушали, что все это предрассудки, морочащие голову, отвлекающие от проблем, от борьбы… А люди все-таки Пасху отмечали — кто во что горазд! Моя мама в церковь ходила, «святила пасхи», а яички мы красили золотистым луком.

Под Новый год у нас в школе обязательно наряжали елку. А дома мы свою собственную, особую елку устраивали: брали серый растоптанный валенок, обкладывали его понарядней белыми салфетками, втыкали вовнутрь веник, рисовали на бумаге кружочки, цепочки — это были наши игрушки. Чтобы налепить их на веник, мы пользовались тертой картошкой — клея ведь у нас не было. Да и красок тоже не было. Если у кого-то из ребят появлялись краски, это считалось непомерным богатством.

Наша соседка Наталья Викторовна работала секретарем у директора завода. Директор завода — считалось, что это… большая величина! И директорский секретарь тоже. Бабушка Наталья была родом из дворянской семьи, но свое происхождение не афишировала. У себя в доме она устраивала большую новогоднюю елку и приглашала в гости нас, соседских ребятишек, которые дружили с ее внучкой. У бабушки Натальи от царских времен еще сохранились рождественские елочные игрушки. Я, например, запомнила фиолетовые шарики, раскрашенные, светящиеся — настоящие!

Наталья Викторовна воспитывала внучку одна. Ее сын и сноха в 1941 году ушли на фронт. Сын Юра погиб, а сноху Шуру комиссовали по причине болезни — открытой формы туберкулеза. Бабушка ее поддерживала, как могла, старалась накормить получше, надеялась, что сноха поправится. Шура была такой слабой, что передвигалась с трудом. Бывало, Наталья Викторовна летом вынесет ей стул, она сядет за домом на солнышке, посидит немного, а потом уйдет обратно в дом… Как-то раз Шура попросила, чтобы я принесла ей хлеба. Я вынесла то, что нашла в доме — корку, а она мне намазала эту хлебную корку медом! И какое это было небывалое угощенье — я сроду не ела ничего подобного…

В скором времени Шуру положили в больницу, и она там умерла. Я до сих пор ясно помню эти похороны: Шура лежала в гробу в каком-то необыкновенном белом-белом платье! Сшито оно было «татьяночкой», и все сплошь покрыто маленькими яркими бабочками! Крылышки бабочек были так красиво, так профессионально вышиты мулине, с такими необыкновенными тонкими оттенками… Видно, в их семействе сохранились кое-какие старинные дворянские платья ручной работы. При жизни Шуры я никогда на ней подобных нарядов не видела…

«Эх, хорошо в стране советской жить!..»

Классы были у нас большие, просторные: деревянные крашеные парты, большая черная доска на стене — все, как следует. В тетрадях мы писали перьями и чернилами. Из одежды на мне были фуфайка да валенки. В этой фуфайке я и закончила десять классов. Вместо портфеля мама смастерила мне сумку из салфеток.

Конечно, не все люди жили так стесненно, как наша семья: у кого-то были живы отцы, у кого-то побогаче и поначальственней родственники. Их детки жили по-человечески, даже в те трудные послевоенные годы: и кушали, и одевались… Но основная масса людей жила очень трудно, и понятие о бедности было у нас иное, чем сегодня.

Учителя у нас в школе были замечательные — строгие, требовательные, добросовестные. Если нужно было с кем-то дополнительно позаниматься, об этом и просить не надо было. Даже мысли не возникало о какой-то дополнительной оплате за «репетиторство». Бывало, если ученик «схлопочет» двойку, учительница его поймает, с порога завернет, за парту усадит — и ну спрашивать, и ну втолковывать, пока не вникнет!

Как-то раз моя преподавательница математики решила позаниматься со мной дополнительно, но, видно, очень торопилась домой — печь истопить, ужин приготовить. И повела меня к себе в гости. Так сказать, взяла «работу на дом». Помню, сижу я за столом, и она тут же — печь растапливает, еду готовит, а одновременно и мне задание по математике объясняет… Так люди относились к своему труду, друг к другу: с пониманием, с желанием помочь, поддержать.

Однажды мама пошла «на выборa» и принесла домой две маленькие книжки с картинками — «Белый пудель» и «Городок в табакерке». До чего же они мне понравились! Я их перечитывала десятки раз, снова и снова. Этих двух книжек мне хватило, чтобы пристраститься к чтению: ведь жизнь была нелегкая, и книги были нужны, как воздух. Когда подросла, стала ходить в заводскую библиотеку. И, помнится, что бы наша библиотекарь мне ни предлагала, все мне нравилось: «Алитет уходит в горы», «Приключения Тома Сойера», «Два капитана»…

Наш пионерский лагерь располагался при школе. После окончания пятого-шестого класса, мы там отдыхали… откармливались. Рано утром просыпались под звуки горна и маршировали на речку. Идем, бывало, по поселку и поем что есть мoчи:

Просто — память…

После Алейска, после Сахарного Завода Новосибирск мне казался чем-то таким необычным, таким огромным, что подумать страшно. Мы с подружкой, когда попадали в городские квартиры, прохаживались, как по музею: удивлялись, какие бывают на свете ванные комнаты, унитазы, спальни!

В городе меня радушно принял дядя Владимир, младший брат моего отца — пока я училась в медицинском училище, жила у него. После получения диплома работала по специальности в медицинских учреждениях города и области, на протяжении целых пятидесяти лет. На сегодняшний день имею памятный знак «За плодотворную работу», который вручался в честь 110-летия со дня основания Новосибирска, почетное звание «Ветеран труда».

Прошло много лет, и вот мы все-таки решили выяснить, как же погиб отец. Сделали запрос в Ленинградский военный архив, а спустя некоторое время получили ответ. Служащие архива сообщили, что могилу найти не удалось. Известно только, что Степан Данилович Головин скончался от многочисленных ранений во время операции. Перед началом операции он еще успел написать домой последнее письмо: сообщал, что ранен тяжело, но уверял, что операция должна пройти успешно.

Долгие годы большая стопка писем хранилась у моей мамы, Анастасии Ивановны — в память об отце. Но когда у соседей случился пожар, письма навсегда были утрачены. Все, что осталось на сегодняшний день, — просто память.