Кевин-Щегол

Житейские истории

— Это было как в кино, прости меня Господи! — рассказывал мой старый приятель, бывший военный журналист Семен Крушинский. Он привез мне из Бишкека, бывшего Фрунзе, весточку от наших общих старых друзей — огромную дыню, похожую на некое космическое тело, вызревшее под южным солнцем. Даже маленький долг платежом красен, и сейчас мы потягивали пиво в подвальчике на площади Станиславского.

Когда он собирался обратно в Новосибирск, ему, несмотря на драматические обстоятельства его поездки, всучили для меня дыню. Киргизия, или как нас сейчас приучают говорить Кыргызстан, по-прежнему манит многих, кто знал ее прежде, все тем же обилием удивительных фруктов и подсоленной водой Иссык-Куля. Вот он тоже собрался погреть свои косточки на его берегах где-нибудь в районе Дмитриевки (или как там она сейчас называется) или Чолпон-Аты. А попал под уголовное следствие…

Впрочем, он-то отделался легко: так, несколько дней нервотрепки, а вот наш общий знакомый Щегол — царство ему небесное… Юрий Щеглов был высок, хорош собой, русоволос, с залысинами, и девочки млели от него и называли Кевином Костнером.

— Представляешь, ночью в Георгиевке — это граница между Казахстаном и Киргизией — нас останавливают: я даже не знаю, чей это был пост. Юрка меня встретил в Отаре, это станция в степном Казахстане, неподалеку от Алма-Аты. Фокус — ты помнишь? — в том, что на поезде надо трястись, огибая горный хребет через Луговую, еще почти сутки, а в Отаре вышел, пересел на машину и через перевал за час с небольшим в Бишкеке.

Проверки документов, конечно, бывают, но досматривают внимательно в основном автотранспорт: Чуйская долина, как известно, богата коноплёй, по трассе идут грузы на север, и тут случается всякое.

В общем, останавливают нас, офицер берет под козырек и, проверив документы, просит открыть багажник. А там одна моя сумка и еще небольшой чемоданчик, который Юрка, узнав, что я приезжаю, попросил по телефону захватить из Новосибирска.

Я даже в окно вижу, как у Юрки руки запрыгали. Права он положил в нагрудный карман, начал открывать багажник, да что-то заело. Он пошел за чем-то в машину, и вдруг — нервы, видно, не выдержали — по газам, и мы рванули. Это было как в кино. И только один выстрел. Скорее всего, случайный, предупредительный, для острастки. Собственно, я даже не слышал его. Но вот бывает так — по худшему варианту. И голова Юрки упала на руль, а машина тут же врезалась в ограждение.

И вот я сижу сам не свой, рядом Юрка на руле лежит, кругом красота необыкновенная, южная весна пенится, луна огромная, с медный таз, и прожектор, кажется, нас до костей пробивает. Вокруг пограничники, милиция, казахи и киргизы. Меня просят выйти из машины, открывают багажник, вытряхивают сначала мою сумку, потом отвёрткой вскрывают чемоданчик, там тоже какие-то шмотки, но вспарывают ложное днище, а под ним — пачки наших красных пятитысячных. Почему не долларов или евро, не знаю. Но вот такое количество наших «деревянных» я видел впервые, даже в кино такое не показывают.

Что за беда — деньги Щеглов вез, никаких деклараций заполнять не требовалось… Чего он сорвался? Ну, как ты понимаешь, я выступил в роли несведущего курьера: так, передал посылку. От кого? А черт его знает! На вокзале в Новосибирске к вагону подошел парень: вы Семен? Вот это Щеглову! Отдал чемоданчик и персонально для меня — бутылку коньяка сунул. Юрка по мобильнику удостоверился, что чемоданчик у меня, и ночью, после того, как мы проехали Алма-Ату, встретил меня в Отаре.

Испорченный отпуск — ладно, а вот жизнь того не стоит, чтобы хорошо подзаработать. И, судя по Юркиным прыгающим рукам, делал он это, скорее всего, впервые и вряд ли понимал, что ему конкретно грозит: подумаешь, да сам уже сто раз эту дорогу проделывал! Но вот не рассчитал — нервы подвели, а точнее, даже не нервы, а некоторые особенности его характера…

Щеглова я знал давно: еще с советских времен. Знакомства у него были обширнейшие. Когда-то он закончил журфак Львовского политучилища (Господи, неужели это и вправду было когда-то!), и до распада Союза его успело помотать по окраинам «империи». Он служил в военных газетах Закавказского, Средне-Азиатского, Прибалтийского военных округов и заканчивал свою не очень удачную карьеру военного журналиста в СибВО, Новосибирске, тоже в окружной газете.

Но после увольнения в запас быстро оттуда «слинял» и устроился в одно из популярных в 90-е годы коммерческих изданий.

Наши пути время от времени отрывочно пересекались. Да и с кем Щеглов не был знаком! Кажется, он знал весь журналистский мир, а мир знал его. И внутри нашего профессионального сообщества, которое все меньше походило на братство, у них, бывших военных журналистов, был еще какой-то свой кружок. Во всяком случае, у Юрки точно: у него никогда не было проблем с работой, деньгами, билетами, гостиницами и т.д. Даже после 91-го года он постоянно путешествовал: то в Ригу, то в Киев, то в Ташкент. Но в последние годы осел в Бишкеке. Это случилось потому, что тетка оставила ему приличный дом, от которого невозможно было отказаться и в котором настолько хотелось жить, что остальное все мимо: политика, национальные проблемы, работа, климат и т.д. Просто замечательный дом. Я его видел. И обитая в этом прекрасном доме, кажется, с третьей женой, Щеглов работал в русскоязычной газете, которая прежде была главным республиканским изданием на русском языке.

Журналист он был хороший, с цепким аналитическим умом и ярким языком. Слова ладненько ложились у него в строку, и мысли всегда сопутствовал какой-нибудь образ. Когда он писал в военной газете, допустим, о ракетчиках и ракетах, то они у него «просверливали толщу атмосферы с упругим жужжанием майского жука». А если о танкистах, то «тяжелые машины хлопали гусеницами по пыльной дороге, как некогда подошвами сапог солдаты пехоты».

Был он — как бы сказать помягче? — словоохотлив и одновременно абсолютно органически не мог врать. Это редкое качество, когда из человека льется поток слов, но все правда. Не исключено, что его не очень удачная карьера военного журналиста тем и объяснялась: не мог он серьезно писать о социалистическом соревновании в боевой и политической подготовке. Не выходило. Так продолжалось и на гражданке: его язык мертвел, когда надо было писать заведомую ложь, которой всегда хватает в нашей работе, а в 90-е было слишком много: о том, какой молодец тот или иной мерзавец, об успехах в конверсии или как не правы они, когда вся правда на нашей стороне, и т.д.

Он, разумеется, тоже был по-своему артистичный «акробат пера». И когда дело касалось самых серьезных проблем, ему не было равных в точности и яркости публицистичных выступлений. Но вот писать о том, что наши или чьи-то торты, кастрюли, хомуты или газонокосилки самые лучшие в мире, он катастрофически не мог. Поэтому постепенно переключился на медицинскую тематику и даже немного гордился, что не рекламирует импортные лекарства и не запугивает кашлем как верным признаком чахотки.

В Бишкеке он продолжал заниматься медициной, писал на околонаучные темы, например, в интернете широко были известны его репортажи о судьбе мелеющего Иссык-Куля и интенсивном таянии среднеазиатских горных ледников. В политику не лез. И несколько лет назад, когда мы встретились с ним в Бишкеке, на мой вопрос о национальной проблеме он прямо сказал:

— Да брось ты! Ты еще не почувствовал, что здесь не Прибалтика: если у тебя есть рубли, которые надо поменять на сомы, и если ты по натуре вообще не верблюд, ты даже намека не встретишь на это. Даже в самые шумные времена, когда Акаева убирали, не было мародерства на национальной почве, как в том же Таджикистане. Я не знаю, почему, но межнациональные конфликты в Ферганской долине были острее, чем здесь. Может быть, в этом частично заслуга «плохого» Акаева…

Я спросил его, почему он сорвался из Новосибирска. Он снова обескуражил меня своей откровенностью:

— Ты знаешь мою слабость: я абсолютно не умею врать и молчать! И когда Олег с компанией целиком прибрал нашу газету к рукам и начал качать из нее сверх положенного, все видели, что дело идет к краху, но не могли понять, почему: вроде бы изначально успешный коммерческий проект… А я знал, что дочка Олега учится в Лондоне. И мне рассказывали, что она не снимает какую-нибудь квартирку в Ист Енде, а живет в своем весьма приличном доме по дороге в Хитроу, тысяч эдак за пятьсот фунтов стерлингов. Скорее всего, и Олег туда намыливался, в России в то время было голодно…

Ну, тут вскоре начались разговоры о банкротстве, собрались акционеры, и я в их числе. Как же так? — спрашивают. Я и рассказал, как нас, лохов, за нос водят, и какой лохотрон Олег устроил из нашей редакции.

Решили шум не поднимать, газету сдали в «надежные руки», разделили, что осталось, и разошлись. А я понял, что мне в Сибири ловить больше нечего. Вряд ли мне грозили какие-то драматические сложности. Но доживать на военную пенсию не хотелось, а тут тетка встретилась с Богом…

Кстати, знаешь, что она мне напоследок сказала по телефону: «Старики должны смотреть весело, потому что вскоре им предстоит радость от встречи с Богом!» Гениально!

— А почему его все звали Щеглом и, несмотря на возраст, никогда не относились серьезно? — спросил я Семена.

— Ну что значит «серьезно»? Я, например, к нему относился очень серьезно. И женщины его любили — это точно. Менял он их, правда, довольно часто, но, думаю, все по той же причине: любил искренне, а когда чувство кончалось, не мог лгать или притворяться. Детей, кстати, у него не было. Видимо, жены чувствовали, что он немного не от мира сего, и будущее семьи весьма призрачно. Чтобы нормально жить, нужно непременно хоть немного все время врать. А он этого не умел.

Еще был он немножко позер. Если были деньги, то выпивка по высшему классу, и, помнишь, он всегда был в превосходном пиджаке? Штаны, туфли, пальто могли быть какими угодно, но пиджак — только люкс! В этом было нечто от прежнего офицерства: мундир превыше всего!

Когда я был в предпоследний раз у него в гостях, он достал откуда-то саблю: вещь, видимо, дорогая, и показал гравировку: «Поручику Щеглову в знак признания личной храбрости. 1856 год».

Он тебе о ней не рассказывал?