Художник — счастливый человек

Лет сорок назад на одной из дружеских встреч у живописца Леонида Николаевича Огибенина Юрий Магалиф, автор популярной в те годы книжечки «Приключения Жакони», блеснул обращенным к хозяину встречи экспромтом.

Стихи, родившиеся внезапно среди веселого шума за столом, восприняты были как удачная шутка. Они и были таковыми. Разбирать их подоплеку среди веселья никто не хотел. Да и не всем была доступна подоплека. Что касается элегантности, то здесь и разбирать нечего: Огибенин всегда выглядел, как сказано Магалифом, элегантно. Почти элегантно. В соответствии с нормами того времени.

«Хулиганство» художника тоже все на виду. Оно заключалось в склонности к шуткам, к занимательным рассказам, что всегда было типично для художнической и артистической среды. Все гости Огибенина были той же породы. А вот рефрен «где и кто его родили?» отсылает в некую неизвестность. По справочным изданиям, по паспорту и по устным заявлениям самого Огибенина, он родился в Тюмени. Действительно, род Огибениных более ста лет пребывал в этом городе и занял в нем видное положение. Однако в случайно сохранившейся довоенной автобиографии местом рождения Леонида Николаевича названа Женева, город, где в 1900–1910-х годах группировалась русская политическая эмиграция. Судя по тексту экспромта, Магалиф об этом знал, делая вид, что не знает. Не выдал зарубежное происхождение «милорда» Огибенина… По тем временам оно могло излишне выделить личность гражданина Советского Союза. У Огибенина и без того в 1920–1930-х годах были сложности из-за его непролетарского происхождения.

Магалиф мог задать еще один интригующий вопрос: где и кто его учили? А учили его, как всегда бывает среди людей искусства, многие (К. П. Трофимов в Тюмени, штатные педагоги художественно-промышленного техникума в Омске, В. И. Зарубин в художественно-промышленном техникуме Ленинграда) и в числе их К. С. Малевич, автор «черного квадрата». Связь с Малевичем тоже была предосудительна, поэтому Огибенин вспоминал о ней лишь в минуты откровенности. Минуты проходили быстро, молчание длилсь долго…

Да и так ли существенна его встреча с Малевичем? Глядя на картины Огибенина, «Черный квадрат» или что-либо иное из супрематизма не вспомнишь. Малевич — умствующий художник, конструктор, конструктивист, Огибенин — созерцатель. Они не могли идти одной дорогой. Но рассказы о Малевиче в 1930–80-х годах интриговали слушателей причастностью рассказчика к легендарному прошлому, и Огибенин, склонный к безобидным эффектам, поддавался соблазну романтизировать свою биографию.

В то же время выделяться из среды своих соратников, отдаляться от них Огибенин не хотел. Гордое одиночество не для него. Он весь среди людей и для людей. Он попеременно занимал должности председателя Новосибирской организации Союза художников, председателя художественного совета, директора Новосибирской картинной галереи, декана городского университета народной культуры… Публичные его выступления никаких отклонений от общепринятых норм не имеют. «Современность и ее отображение — вот что волнует меня больше всего, — писал он в газете «Советская Сибирь« (1947, 25 мая), — И если мне удастся принять какое-то, пусть очень скромное, участие в работе по созданию образа нашего современника, я буду глубоко счастлив».

Магистральная линия советского искусства все семьдесят лет его существования окрашивалась публицистикой. В нужном месте при соответствующих средствах публицистика художеству не во вред. Но тотальная публицистика, вечный напор обличения, назидания, призывов превращает искусство в ремесло, удобное приспособленцам, тягостное и художнику, и чуткому зрителю. Огибенин и тут не передовой боец. Он срединный в отряде бойцов. Он писал картины с сюжетами «Крепостной труд на Гурьевском заводе» (1940), «Отдых трудящихся» (1955), «Человек с ружьем» (1967) и т. д. Как все. Как большинство.

Отличие Огибенина от «беспроблемного» большинства не в намерениях, а в осуществлении намерений. Ему явно не давалось сочинение повествовательных многофигурных сюжетов. Он их одолевал, но всё как-то через силу и нескладно. Другое дело — живая натура без оглядки на так называемые концепции: человек, натюрморт, в меньшей степени пейзаж. Тут всё ладилось само собой. «Портрет девочки» (1943) вспоминался художниками и зрителями и в более поздние времена. За портрет инженера Дуничева (1947) Огибенин получил от Комитета по делам искусств Совета Министров РСФСР диплом с формулировкой «За лучшее произведение». Справедливая награда.

Его тянуло к красивому, к цветному. И это было его подлинной сущностью, той самой особенностью, которую ни создать, ни уничтожить нельзя и о которой неустанно хлопочут фанатики умозрительной самобытности. Ему бы жить во времена импрессионистов. Не возле Малевича, а возле Ренуара. Он, подобно Ренуару, с неослабевающим интересом всю жизнь писал женские портреты. Их много накопилось в мастерской художника. И сейчас в Новосибирском художественном музее наиболее яркие женские портреты идут от Огибенина. От него остались, конечно, и мужские портреты. Среди них такой привлекающий внимание, как портрет художника К.А. Черных, написанный обдуманно после ряда карандашных и акварельных эскизов. И все-таки женская привлекательность светила ему ярче всего сущего.

И еще цветы. В послевоенное время долгие годы городские жители увлекались гладиолусами. Их крупные ветви самых разных расцветок, от белых, красных, лиловых вплоть до черных, будто специально созданы для огибенинских цветочных сияний. Их тоже множество. Но в музей попала незначительная часть созданного. Множество натюрмортов было роздано и, следовательно, разошлось бесследно.

Огибенин явно наслаждался возможностью писать и рисовать, вспыхивая увлечениями при встрече с красивой натурой. Судьба ему даровала и роль наставника молодежи 1960–1970-х годов. Ближе других к нему был Н. Д. Грицюк, тоже цветовик, созревавший медленно, неторопливо, при постоянной неутомимой работе. Сохранилась фотография, показывающая Огибенина и Грицюка за веселой работой над одним натюрмортом. Оба смеются, как дети при увлекательной игре.

Те же молодые художники шестидесятники и семидесятники, сами того не ведая, затуманили последние годы жизни Огибенина. Ко времени выхода его на пенсию (1968) в творческом развитии Грицюк далеко ушел от Леонида Николаевича (между прочим, в ту сторону, где царствовали Малевич и Кандинский), и роли их поменялись. Туда Огибенину хода не было. Нашлись любители искусства, равнодушно взиравшие на все послевоенные работы Огибенина и домогавшиеся просмотреть его работы двадцатых годов. Мода на послереволюционное художественное десятилетие породила и плодотворное взаимодействие прошлого с настоящим, и бесчувствие ко всему, в однолинейное взаимодействие не встраивающемуся. Он и сам играл в поддавки, выставляя в 1970-х годах портреты 1940-х. Задетый за живое равнодушием «передовых» любителей искусства к последним своим работам, а они были не хуже прежних, Огибенин перестал пускать к себе в мастерскую даже хорошо знакомых и внимательных людей.

Грицюк к тому времени уже умер. Все очевиднее назревало одиночество — сухой колодец, откуда небо выглядит величиной с овчинку. Временами он, бегло пересматривая созданное им, поддавался панике: ничего хорошего он за свою жизнь не сделал и оставлять ему после себя нечего.

Паника накатывала на него приливной волной и откатывалась, оставляя после себя оживающую радость жизни, а с ней и уверенность в себе. Он снова регулярно ходил в мастерскую и, увлекаясь, делал дело, к которому был призван. Он работал, пока у него были силы держать кисть. Когда кисть стала тяжела, перешел на карандаш. Рисовал он буквально до последнего дня жизни.