— Август, — пробормотал Утёмов, ведя биноклем вдоль полосы укреплений гитлеровцев.
— В августе всегда так: вечера неторопкие, с полутенями, зато по утрам не зевай, промаргивайся. Что у нас в Сибири, что здесь. Без разницы.
— Не скажите, товарищ комбат, — отозвался Иннокентий Сергеевич, ординарец, которого Утёмов высмотрел в когорте старослужащих ещё на Карельском участке фронта, перед броском в составе лыжной бригады в тыл противника, — не скажите, у воронежского лета свои кровя, не нашенские...
Обходя посты, они остановились в траншее, отрытой, согласно правилам долговременного затишья, в полный рост. Утёмову траншея приходилась впору, ординарец же скорректировал глубину с помощью ящика из-под мин. Взгромоздившись сейчас на него и тоже обследуя раскинувшееся перед ним пространство нейтральной полосы, искромсанной осколками авиабомб, снарядов, мин, продолжал бубнить машинально:
— Свои, свои, не нашенские кровя...
— Вечно ты, Сергеич, начальству перечишь, — пробурчал Утёмов и, передавая ординарцу бинокль, кивнул в сторону лощинки, что, начинаясь почти у переднего края обороны немцев, пересекала наискось нейтралку до самых окопов батальона. — Что-то не пойму, или у меня в глазах рябит, или гостеньков спозаранку нам Господь послал?
Ночной туман уже разлохматился и стал сползать клочьями в эту самую лощинку, где и сгрудился в ожидании восхода солнца. Только был он не настолько плотным, чтобы обеспечить полную непроглядность.
— По-пластунски шуруют, — определил Иннокентий Сергеевич, возвращая комбату бинокль. — Похоже, двоечком, не боле.
Шагах в пяти от них траншея изгибалась, обходя какое-то препятствие, и там, на изгибе, тоже на ящике из-под мин, пристроился постовой с ручным пулеметом. Было видно: солдат в годах; возможно, тоже из старослужащих — пулемет у него отдыхал на бруствере, сам он сосредоточенно крутил «козью ножку».
— Не спишь, солдат? — окликнул Утёмов.
— Неможно, товарищ комбат, мы на посту.
— А чем занят?
— Так покурить собрался... Но вы не берите в голову, я в рукав, немец не узрит.
— Немец не узрит, он за нейтралкой. А что под твоим носом деется, тебя не колышет?
— И чего туточки особого деется? Ну, вертаются с рейду наши связисточки — Галинка и Клавочка, так они при мне на нейтралку подались. Ещё и попросили — дескать, прикрой, в случае чего, своим ручником.
— Но за каким дьяволом, спрашивается, их туда понесло?
— Вот чего не знаем, того не знаем, товарищ комбат. Надо быть, справность полевой связи понадобилось проверить.
— Смотри ты, «понадобилось», — непроизвольно накаляясь, передразнил Утёмов. — А тот факт, что вся нейтралка нашпигована минами — и нашими, и чужими, — им ведомо?
— Обсуждался данный факт, я им предупрежденье сделал, но девчата оказались в ажуре: у нас, говорят, все проходы через минное заграждение загодя помечены.
— А снайпера — про снайперов они запамятовали? — всё не мог затормозиться Утёмов. — Тут ведь каждый бугорок пристрелян!
— Бугорки — это вы в точку, товарищ комбат, это всенепременно, однакось та же, к примеру, ложбинка — она уже пуле не по зубам. Само собой, ежели соблюдать себя, не высовываться.
Утёмов лишь отмахнулся в раздражении, припал к биноклю. Туман в лощинке проредился, теперь с достаточной отчетливостью можно было разглядеть быстро приближающиеся по дну лощинки девичьи фигурки. Связистки ползли одна вслед другой, в одинаковом ритме работая локтями и коленками. Двоечком, как выразился Иннокентий Сергеевич.
И обе — с непокрытыми головами: пилотки у каждой зажаты в руках, причем не смяты, а прихвачены аккуратно за краешки, будто в чуть вздутых «пирожках», выгоревших на солнце добела, некие сокровища. Но ради каких сокровищ могли девчонки решиться на такое сумасбродство, так рисковать жизнью?
— А в самом деле, что у нас со связью, Сергеич? — покосился Утёмов на ординарца. — Это ведь твой круг вопросов.
— В норме связь, товарищ комбат, в пять утра все каналы проверил. В толк не возьму, чего непоседам взбрендило?
— Сейчас выяснится, айда встречать.
Переместились по траншее к тому месту, где стекало в окопы устье лощинки. Первой припарковалась Клава — невысокая, похожая на подростка беляночка в перетянутой брезентовым поясом линялой гимнастерке, в брючках-галифе защитного цвета, заправленных в кирзовые сапожки. Увидела Утёмова, сгруппировалась, кинула, забывшись, руку к непокрытой головке:
— Здравия желаю, товарищ комбат!
Утёмов козырнул молча в ответ, приготовился снять допрос, но в этот момент в окоп свалилась Галина, тоже поджарая, тоже в гимнастерке, брюках и сапогах, только обликом полная противоположность подружке: чернявая и кареглазая. И с кровоточащей царапиной на левой щеке, от виска до подбородка. Первым побуждением у нее было как можно скорее укрыться за спиной у Клавы, но Утёмов уловил начало манёвра, скомандовал:
— Отставить, боец Казекина, ответ будете держать обе враз!
Девушка оробело затормозилась, однако Клава решительно шагнула к ней, закрыла собою.
— Я Галинку уговорила, мне и отвечать. Да, мы нарушили дисциплину, самовольно отлучившись из части, но отсутствовали всего сорок три минуты…
— Дело не в том, сколько вы отсутствовали, вопрос в другом: с каких это пор приветствие «под козырёк» стало возможным без головного убора?
— Так у нас пилотки, это самое... — смешалась девушка, однако тут же взяла себя в руки: — Товарищ комбат, разрешите доложить о цели рейда?
Всё встало на свои места: девчонки прослышали о выехавшей в расположение дивизии бригаде артистов, куда включена Клавдия Ивановна Шульженко.
— Для моей тёзки и расстарались, — раскрыла пилотку Клава.
— За душевность, за «Синий платочек», — вставила Галина, протягивая из-за спины подруги свою пилотку.
В пилотках умостились крохотные букетики неброских полевых цветов с бледно-фиолетовыми, желтенькими, белыми лепесточками — на них ещё не совсем обсохла роса, не давая лепесткам поникнуть, омертветь.
— Фиалка трёхцветная! — задохнулся Утёмов. — Уцелела, здравствует наперекор этому аду!
— Никакая это не фиалка, товарищ комбат, — не удержался ординарец, — обыкновенные анютины глазки.
— Опять перечишь, старый, — усмехнулся Утёмов, — а того не ведаешь, что твой комбат успел перед войной десяток лет отдубасить в школе, где вёл биологию, в том числе ботанику. Такое название тоже в ходу, только оно бытовое, а это по науке.
2
Концертную площадку оборудовали в овраге, роль сцены исполнял грузовик с откинутыми бортами. Деревянное, изрядно выщербленное днище застелили брезентом, возле кабины поставили скамейку для музыкантов, сбоку прислонили стремянку, а чуть поодаль, перед кабиной, раскинули палатку, где артисты могли переодеться, привести себя в порядок.
У входа в палатку и встали на вахту Клава с Галиной, надеясь скараулить Клавдию Ивановну до начала программы. По опыту знали: после концерта их попросту сомнут, не дадут к гостям протиснуться. Утёмов не одобрил эту идею, полагая, что цветы должны восприниматься как знак признательности за выступление, но разубеждать не стал: почему бы не сделать артисту приятное и авансом?
Он выбрал позицию на склоне оврага, откуда просматривались и выход из палатки, и сама импровизированная сцена. Между нею и палаткой сновали взмыленные устроители зрелища, сами участники концерта не показывались, занятые последними приготовлениями.
— Глинский, Миша, ты где потерялся? — донеслось вдруг из-под брезента. — Что, бегать нам за тобой?
Полог откинулся, показался пожилой представительный мужчина с редковатой, но тщательно уложенной шевелюрой, в манишке с черным галстуком-бабочкой, оставалось лишь облачиться во фрак. Глаза его были широко распахнуты, но, судя по всему, никого не видели.
— Глинский, ты где, в конце-то концов? Или забыл, что тебе открывать концерт?
Никто не отозвался. Человек в манишке снова повёл глазами, наткнулся на топтавшихся у входа девушек в солдатских гимнастёрках, оглядел их вопрошающе, остановил взгляд на солдатском котелке в руках у одной из них.
— Если вы собрались угостить нас кашей, то мы уже перекусили.
Клава, державшая котелок, сняла крышку и осторожно вынула букетик, говоря при этом:
— Только мы хотели бы лично... Не могли бы попросить, чтобы она вышла к нам?
— Которая «Синий платочек», — вставила из-за спины подруги Галина.
— Всего на одну минутку, — поспешила заверить Клава.
— Даже меньше, — вновь подала голос Галина.
Человек в манишке поднял просительно руки:
— Милые вы мои стрекозули, не гоните лошадей, наша Клавочка Ивановна ещё не появилась, задерживается в пути. Будем начинать без нее. Как я понимаю, именно она предмет вашего обожания?
— Нам бы только цветы... — зарделась Клава.
— Ну, это проще простого, оставляйте, передам, — небрежно зажал в кулаке букетик, опустил к ногам, подобно венику на входе в парную. — Передам, не сомневайтесь, но на будущее имейте в виду: наш брат-артист избалован розами... Ну, не отвергаем и георгины или те же хризантемы.
Утёмову показалось, что нежные соцветия анютиных глазок, и так уже теряющие свою свежесть, совсем поникли и съежились от этих слов, а на своих незадачливых девчонок он побоялся даже посмотреть. Пружинисто выпрямившись, в два прыжка он одолел расстояние до палатки, ухватился за манишку, притянул к себе, выдохнул, осипнув от гнева, в напудренное лицо:
— Тыква ты перезрелая, а не артист! — а когда тот попятился, промаргиваясь, в палатку, добавил уже спокойнее: — И не стрекозули они тебе, а бойцы героической Советской армии!
3
Природа сработала, как по заказу: погожий с утра день на переломе засмурнел, горизонт начал уплотняться, свинцеветь, постепенно затянуло и весь купол. И хотя дождь не вызрел, налётов вражеской авиации можно было не опасаться.
Концерт открылся чтением из раннего Чехова — сцена поступила в распоряжение невысокого молодого, черноволосого, черноглазого, с чернеющей на верхней губе полоской усов, паренька в клетчатой ковбойке с закатанными по локти рукавами. Едва ли не с самого начала его чтение захватило всех. Каждое слово звучало по-новому, наполнилось новыми, неожиданными красками, и простые, всем знакомые слова притягивали вдруг открывшейся глубиной. Оказалось, это и был запропастившийся не ко времени Миша Глинский.
Его сменила фокусница — все трюки её не нуждались в громоздком инструментарии, в ходу были колода игральных карт, старые газеты да шёлковая косынка, зато каждый номер сопровождался дружными просьбами: повторить!
Наконец Утёмов увидел в кузове грузовика «Тыкву»: ухоженный, во фраке и сверкающих штиблетах, артист сперва наклонил в знак приветствия голову в сторону «зала», потом качнул ею в сторону баяниста, расположившегося на скамейке, и без предисловия пророкотал:
— Гори, гори, моя звезда...
Нет, он не исполнял, он на полном накале проживал на сцене каждое из мгновений, проживал так, что Утёмов в удивлении ощутил вдруг, как пронзительная оторопь стянула кожу на затылке, соскользнула льдинкой по спине. Будто вовсе и не было позади четырнадцати месяцев кровавого окопного лиха, не оставившего, казалось, в душе ни одного живого росточка.
Очнулся от восторженного вскрика, прозвучавшего в двух шагах от него:
— Браво!.. Браво!..
Это был переместившийся сюда со сцены Глинский, он весь светился гордостью за исполнителя.
— Браво! — подхватили столпившиеся вокруг бойцы.
Тем временем на Утёмова накатила новая волна уже пережитого чувства: со сцены пахнуло ароматом такой далёкой, такой недосягаемой мирной жизни:
— Отцвели уж давно хризантемы в саду...
И снова сквозь шквал аплодисментов прорвался мальчишеский голос Глинского:
— Браво!..
Утёмов, подчиняясь внезапному импульсу, шагнул к нему, наклонился к самому уху:
— Миша, я ненароком, вгорячах обидел этого человека, по-глупому обидел, даже обозвал зачем-то тыквой. Помоги мне, передай ему моё искреннее раскаяние и, само собой, извинение. Мол, от капитана Утёмова.
Глинский стремительно развернулся всем корпусом, обхватил Утёмова за плечи, ответно наклонился к уху, принялся рассказывать, что у певца около двух недель назад погиб на этом участке фронта сын, разведчик, и отец стремился сюда попасть в надежде повстречаться с однополчанами сына.
— Для него сейчас каждое доброе слово на вес золота...
Помолчал, неожиданно заговорил о себе: он тоже, как выяснилось, стремился вписаться в эту концертную бригаду с потаённым умыслом — разыскать воевавших здесь одноклассников, объяснить им, что вовсе не сачканул от призыва, его задержала непредвиденная операция.
— Предстоит ещё одна, об исходе врачи умалчивают, — растерянно улыбнулся, добавил: — Знаете, моё стремление объясниться с земляками кому-то может показаться наивным, но для меня это вопрос чести.
Утёмов машинально наклонил голову набок, как это делал у себя в классе, вправляя в очередной раз мозги кому-нибудь из воспитанников:
— Главное, Миша, ты объяснился с собственной совестью. Держи!
Пожал парню руку, ткнул ободряюще кулаком в бок.
Закрыл программу концерта своим повторным выступлением тот же Глинский, представивший на суд собравшихся два новых рассказа Михаила Зощенко. Встретили их дружным смехом и не менее дружными аплодисментами, а переждав их, Глинский объявил:
— Знаю, многие из вас надеялись увидеть на этой сцене несравненную Клавдию Ивановну Шульженко, но по дороге сюда её перехватил адъютант командующего фронтом, попросил пообщаться с генералитетом. Как видно, не смогла наша прима вырваться из генеральского окружения.
4
Августовская разомлевшая ночь успела спеленать передовую, когда в блиндаж комбата спустился Иннокентий Сергеевич, доложил:
— Машина пришла, в штаб дивизии вызывают. Водитель сказал, приказано явиться вместе с девчатами, какие утресь на нейтралку ползали.
Успел-таки накапать кто-то, сейчас будут стружку снимать.
В те дни, когда портилась погода и отступала угроза налётов вражеской авиации, штаб дивизии перемещался из блиндажа в палатку. И жизненного пространства больше, и духота не гнетёт. Вот и сейчас машина притормозила возле палатки, охраняемой часовым с автоматом в руках. Часовой, как видно, был предупреждён: молча откинул полог, взял под козырёк, пропуская внутрь всех троих.
В свете керосиновой лампы, подвешенной к потолку, Утёмов успел разглядеть сидевших у походного стола генерала и какую-то женщину, а также сгрудившихся вокруг штабных офицеров. Козырнул, но рта раскрыть не успел, генерал опередил:
— Ну что, комбат, гадаешь, кто мог накляузничать мне на твоих связисток? Не майся, я сам вычислил: нигде, кроме нейтралки, не могло сохраниться такое чудо, — поднял со стола алюминиевую кружку с букетиком анютиных глазок. — И взгрел бы тебя за упадок дисциплины, да вот дорогая гостья упросила миловать.
При этих словах женщина шагнула навстречу, привлекла к себе Клаву и Галинку.
— Дорогие мои, вы вернули мне далекое детство, когда мама приносила мне такие же цветочки с покоса. Только у нас их называли не анютины глазки, а иван-да- марья. А еще и — братики, троецветка, полуцвет, топорчики… — Повернулась к утонувшему в полумраке дальнему углу палатки, попросила:
— А не расчехлить ли нам по этому случаю баян, Антон Дмитриевич?
— Я что же, только как товарищ генерал посмотрят.
— Генерал тоже человек, старина, — рассмеялся комдив.
И потекло в сторожкую темноту, в наши всколыхнувшиеся окопы и дальше, за нейтралку:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч...
Подходило к концу второе лето Великой Отечественной, впереди ещё ждали Сталинград, Курская дуга, Днепровский рубеж, полдесятка стран Восточной Европы, редуты самой Германии, Берлин, и в душе у тех, кто уцелел по нашу сторону нейтралки, пройдя через всё это, не переставал звучать камертоном неистребимой веры в Победу этот незамысловатый гимн простому человеческому счастью:
...Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч...
