Люблю тебя светло

Звали мою первую учительницу Таисия Федоровна Вторушина. Невысокая, рыжеватенькая, с легкой хромотой на правую ногу. Говорили, что фронтовичка, хотя она ничего не рассказывала об этом сама: в те годы было не принято хвалиться своими боевыми заслугами. Еще она курила — не на уроках, а в перемену, жадно затягиваясь дешевой папироской, пуская дым в жерло круглой железной печи, устав от нашей тупости и безмозглости. Мы в те годы такими были неразвитыми, что просто ужас. В деревне ни радио, ни электричества, ни даже газет, а о телевизоре вообще ничего не слышали. Моя старшая сестра Вера, уже став взрослой, со смехом вспоминала, как в третьем классе они проходили части речи, в частности глагол. Учебников не было, это уже в мое детство стали давать один на два-три ученика.

— Идти в школу, а я не знаю, что такое глагол. Вдруг спросят. Реву, как дура. Тут братики мои старшие на помощь пришли: «Слушай, Верка, запоминай, дуреха: части речи упали с печи, стукнулись об пол — получился глагол. Усекла»? Я с первого раза запомнила. Дурное, оно всегда запоминается хорошо, и учительнице рассказала. Та чуть не в обморок, класс со смеху покатывается... Вот какие мы были грамотеи. Да что сестра?! Со мной тоже было нечто подобное. В первом классе, когда проходили букву «ф», я неожиданно заболел и два дня не был в школе. Моя мама, не умеющая читать, решила, однако, восполнить пробел и, когда я показал ей букву в букваре, уверенно сказала:

— Это, сынок, буква «хвэ». Я ее знаю. Так и скажи Таисии Федоровне.

Я так и сказал: дескать, буква «хвэ».

— Кто тебя научил? — поинтересовалась Вторушина. — Отец ведь у тебя грамотей. Мама? Ну тогда понятно.
Отец в самом деле много помогал, в особенности решать задачки по арифметике. Таисия Федоровна, научив, как надо правильно произносить букву, сказала, что завтра она принесет книжку хорошего русского писателя Льва Толстого и прочтет его рассказ, который называется «Филиппок».

— Этот мальчик тоже не умел правильно произносить букву «ф». И вы узнаете, как это происходило.
Наверное, то было удачной педагогической находкой сельской учительницы, но и с произношением у нас в самом деле была беда. Наши бабушки и дедушки, отцы и матери не могли похвалиться грамотешкой и мы перенимали их ошибки. Это уже потом, много лет спустя, в школах стали создавать дошкольные подготовительные классы. Помню разговор с учителями Никулинской средней общеобразовательной школы Татарского района, одними из первых создавшими такую программу для детей пяти-шести лет.

— Мы должны детей научить правильно говорить, — рассказывал бывший директор Яков Клинг, ныне председатель районного Совета депутатов. — Потому что это просто беда.

Если бы мне пришлось учиться в подготовительном классе, я наверняка бы не путался в ударениях, почему-то успешно освоив неграмотную речь матери, украинки по происхождению, пренебрегши чистым русским языком отца.

Я боялся свою первую учительницу, боялся до дрожи в коленях, наверное, это тоже было от неразвитости, деревенской забитости. Мы ведь ничего не видели, нигде не были, даже в районном центре — городе Куйбышеве. Учительница снилась мне ночами, и я от страха просыпался весь в поту. И надо же было случиться: в первом классе потерял табель успеваемости, который Таисия Федоровна выдала по итогам первого полугодия. Помню, с какой гордостью показал его маме, хотя в нем сплошь и рядом были одни трояки и, как золотник в навозе, блестела пятерка.

— Мама, — хвалился я, — у меня есть пятерка.

— Так это по поведению, сынок.

Я не знал значение слова «поведение» и спрашивал, что это такое.

— Это как ты ведешь себя в школе, не балуешься ли...

Я был глубоко разочарован: одна пятерка и та непутевая. И вот посеял табель. Куда он задевался? «Черт, черт, поиграй да отдай». Я плохо спал или вовсе не спал, глаза у меня покраснели, мучился таким образом не менее двух месяцев до тех самых пор, когда табель надо было сдавать, чтобы Таисия Федоровна поставила отметки за третью четверть. И вот как-то, набравшись мужества, в слезах подошел к учительнице и все честно сказал. Был уверен: будет ругать, а может, возьмет линейку и что есть силы треснет по башке. Но она мельком взглянула на меня и, видимо, сразу догадалась о моих душевных муках:

— Я сделаю новый, — буднично сказала она. — Все твои отметки у меня в журнале.

Я понял: добрая она, добрая. В этом я еще раз убедился очень скоро. Под Рождество, Старый Новый год, на Пасху мы славили — вставали чуть свет и бежали по сельском дворам, читая разные сказки-присказки.

В тот раз очень везло: крестная тетка Дарья сунула в холщовую сумку сразу три горячих шанежки, родная сестра отца, тетка Евлаха, работавшая в школе техничкой и получавшая вместо палочек-трудодней живые деньги, подала рубль. Я куплю на него в деревенской молоканке очень вкусное эскимо. У Гордеевых в тот день были пироги с маком и они тоже не поскупились. Успех вскружил голову и я летал от дома к дому. Вот заскочил еще в один, стянул на пороге шапчонку и привычно запел:

Сею, сею, посеваю,
С Новым годом поздравляю.
Не дадите пирога —
Я хозяина за рога.
Не дадите булку —
Хозяюшку на улку.

— Это кто собрался меня на улку выпроводить? — из соседней комнаты, надевая на ходу ситцевый халатик, выходила моя учительница. Вид у нее был несколько растерянный, но глаза смотрели строго. Ужас сковал меня, готов был сквозь землю провалиться от стыда и тут же бежать без оглядки.

— Нет, ты погоди, — остановила Таисия Федоровна. — Сколько раз я вам говорила, что попрошайничать нехорошо. Да и Бога никакого нет, все это поповские выдумки. Но раз пришел... что же. — Она снова нырнула в соседнюю комнату и вернулась с книгой очень большого формата. То были «Сказки» Пушкина, которые я до безумия любил.

С тех пор больше не боялся своей учительницы и полностью доверял ей. А на переменках мы вместе пели песни. Пели про нашего вождя товарища Сталина и еще про девушку-революционерку, которая, страдая за народ, «из тюрьмы на волю бежала».

Начинала учительница:

Это было давно,
Лет семнадцать назад,
Вез я девушку трактом
почтовым.

Мы дружно и весело подхватывали:
Молодая была,
голубые глаза,
И покрыта платочком
шелковым.

В песне не менее десяти куплетов, хватало как раз на всю переменку. На поиск девушки-беглянки выехали стражники.

Вдруг тюремный конвой
перерезал нам путь,
Кони будто бы вкопаны
стали.
Кто-то выстрелил вдруг
прямо девушке в грудь,
И она, как цветочек, завяла.

Кое-кто из ребятишек, особенно же девчонки, плакали. Таисия Федоровна тоже вынимала из рукава душистый платочек и смахивала легкую слезу.

— Теперь, дети, на урок, — умиротворенно и ласково говорила она, входя в класс последней и закрывая за нами дверь.

Жила наша учительница с единственной дочерью Алкой, на удивление красивой взрослой девушкой. Несмотря на свой интеллигентский статус, она вместе со всеми сельскими работала на нелегких колхозных работах, и когда женщины возвращались на пароконных фургонах с ближних покосов, вместе со всеми пела песни. Голос у нее был замечательный, выделялся среди прочих своей звучностью и особой мелодичностью. Он сводил с ума наших ребят, но Алка до самого отъезда так никому и не отдала предпочтения. Страдали хлопцы понапрасну.

Еще у учительницы был граммофон, единственный на всю деревню, являющуюся одной из бригад колхоза имени Ленина Куйбышевского района. Она часто приносила его в школу, которая размещалась в бывшем кулацком доме, ставила на подоконник, широко распахнув окна. Просвещала нас, ребятишек и колхозников, которые тоже слушали, и не только песни, из которых самой популярной в то время была «Ах, Самара-городок», но и классическую музыку. Думаю, что делала она это вполне сознательно.

Когда уезжала, то собрала нас всех в школе. Мы долго томились в ограде, теряясь в догадках, зачем нас позвали сюда. Кто-то сказал, что учительница хочет не только попрощаться с нами, но и сделать нам подарки. И они действительно были. Я получил твердую квадратную картонку, на которой была нарисована большая буква «Ф». У других тоже были буквы из личной коллекции учительницы. Наверное, она хотела сказать этим, что мы становимся взрослыми и должны помнить ее, научившую нас читать и писать.

Было это давно, не семнадцать лет назад. Страшно подумать, но уже больше полувека минуло. И вот в год Учителя вспомнил я Таисию Федоровну, ибо всё, что есть хорошего во мне, — от нее. Буду помнить, сколько буду жить на белом свете, а если там, за черным пологом потустороннего мира, увижу ее — поклонюсь в ноги.