Полёты во времени и пространстве

Художественный руководитель Городского драматического театра Сергей Афанасьев самоотверженно отдается общественной, педагогической и театральной работе, но мечтает только о кино

На этой неделе Городской драматический театр под руководством Сергея Афанасьева отмечает 25-летие. У этого авторского театра, созданного некогда тридцатилетним режиссером со своими друзьями актерами-единомышленниками, сегодня есть поклонники и друзья за рубежом, в обеих российских столицах, а также во многих сибирских и несибирских городах и весях. В родном же Новосибирске к Афанасьеву отношение особое. Приведу — не первый раз — показательную и одновременно очень забавную картинку: когда в Доме актера на открытии фотовыставки, посвященной 20-летию ГДТ, в своем выступлении известная театральная деятельница задала собравшимся риторический вопрос: «Представьте себе на мгновение, что театра Афанасьева в городе бы не было», те ответили на едином дыхании, хором: «Ужас!».

Люби, не люби…
Сегодня художественный руководитель ГДТ, заслуженный деятель искусств России Сергей Николаевич Афанасьев, по-прежнему радуя зрителей яркими пронзительными спектаклями, обременен еще добрым десятком титулов и целым возом обязанностей. Поэтому первый вопрос — о заботах председателя Новосибирского отделения Союза театральных деятелей России.

— Сергей Николаевич, вы утром вернулись из Москвы. Как прошел секретариат СТД?

— Очень хорошо. Это была важная для нашего отделения поездка. Во-первых, там прозвучал отчет об итогах Сибирского театрального форума, который недавно у нас в Новосибирске проходил. Александр Александрович Калягин поблагодарил меня за его проведение и организацию и даже публично расцеловал и пожал руку. Но это эмоции, а что касается конкретных вещей — потом состоялось совещание по состоянию нашего здания. Во время форума представители СТД изучили его, излазили все подвалы и чердаки и пришли к выводу, что зданию новосибирского Дома актера необходим немедленный ремонт. А так как у самого СТД свободных средств, как всегда, нет, надо изыскивать для этого какие-то ресурсы, может быть, обращаться к местным властям по поводу софинансирования. Все это говорилось в контексте состояния других принадлежащих Союзу объектов — в Рузе, Щелыково, Ялте.

— По самому форуму какие выводы?

— На самом деле в Новосибирске решено очень много вопросов, связанных с текущей работой театров, а также выявлен целый сгусток проблем. На форуме были аккредитованы 652 члена Союза, и в процессе их общения предприняты попытки как-то развязать эти проблемы. Сейчас судьба репертуарного театра вдруг стала во главе угла отечественной культуры. Потому что кто-то вдруг поставил под сомнение сам факт его существования. И задача Союза не просто отстоять репертуарный театр как один из основных институтов отечественной культуры, но и разобраться в существующих проблемах. Как-то видоизменить, что-то сделать, чтобы он соответствовал требованиям времени и законодательству, в котором защищенность работников театра была бы выделена особо.

— В одном из интервью вы сказали, что не любите общественную работу. Но она, похоже, прямо-таки спеленала вас?

— К сожалению, я всю свою жизнь занимаюсь тем, что не люблю. И мечтаю заняться тем, что люблю. Например, я бы больше всего на свете хотел снимать кино. Но я меньше всего этим занимаюсь. На втором месте у меня, конечно, стоит театр. Но все меньше времени я уделяю и театру. Потому что общественная работа отнимает огромное количество времени и сил. Без этого нельзя: я не могу быть свободным от процесса, не участвовать в нем.

— Жить в обществе и быть свободным от общества…

— …невозможно. Еще очень много времени и сил занимает педагогическая работа. Но от нее я тоже никак не могу отказаться. Потому что понимаю: внедрить в сознание людей какие-то принципиальные вопросы, связанные с перспективой развития театра, можно только через умы молодого поколения, поколения, идущего за нами…

Миссия выполнима
— И чем этих умов больше, тем лучше?

— Да, нужно создавать некое общественное мнение. Нужно растить, если можно так выразиться, паству, которая бы исповедовала определенную веру. И несла эту веру следующим поколениям. А это возможно реально осуществить не декларациями, не статьями в прессе, а только напрямую, скажем так — через прямую инъекцию в кровь. От педагога к ученикам. То есть молодые люди должны присвоить себе эти идеи и в дальнейшем защищать как свои собственные. Так, как в свое время мы становились на защиту русской театральной культуры.

— Помню, какими боевыми были актеры только что народившегося театра под руководством Афанасьева! На первой встрече с журналистами в 1988 году они с жалостью смотрели на пишущую братию, а потом припечатали что-то типа: как вам не стыдно — вы долгие годы сотрудничали с режимом. Мы буквально оторопели… Но я бы хотела продолжить тему ваших личных приоритетов. В одной из радиопередач ведущий после каждого блока эфира повторял все ваши титулы: «У нас в студии Сергей Афанасьев, заслуженный деятель искусств России, председатель Новосибирского отделения Союза театральных деятелей России, художественный руководитель Городского драматического театра…». И так — порядка десяти званий. На что вы в конце концов заметили: «Скажи просто — режиссер Сергей Афанасьев»…

— Да, мне так больше нравится. Хотя я бы еще не выбрасывал из этого списка — профессор кафедры актерского мастерства и режиссуры театрального института. Потому что именно там происходит то самое «инъецирование», о котором я говорил. Именно там мы пытаемся повлиять каким-то образом на формирование вот этих молодых, неокрепших творческих мозгов, чтобы они мыслили не только категориями отрицания и разрушения «до основания». А понимали: когда ты разрушаешь то, что сделали до тебя, ты не традицию разрушаешь (ты не можешь этого сделать!), ты РАЗРУШАЕШЬ СЕБЯ. И просто-напросто ставишь на себе клеймо. Я понимаю, что новаторство — это суть творчества, суть развития. Безусловно. Но… Должна быть точка отсчета. Нельзя не знать и не помнить того, что было до тебя. И в театре это — самое сложное. Потому что в литературе ты можешь ПРОЧЕСТЬ. В кино можешь ПОСМОТРЕТЬ, в музыке — ПОСЛУШАТЬ. В театре, если ты не видел, то ты уже НЕ УВИДИШЬ. Это искусство сиюминутное. Оно вот сейчас есть, и тут же его нет. Поэтому то, что ты не смог посмотреть в силу своего возраста, не захватил спектакли, которые были лучшими образцами русского психологического театра, — это не твоя вина. Твоя вина в том, что ты не пытаешься это уважать. Что ты отрицаешь достижения своих театральных родителей, считая, что все, что было до тебя, — это было плохо, «обслуживало режим».

Русский театр как раз всегда был в оппозиции, выражая то, что формулировалось на кухнях. Иначе не было бы в прежние годы такой мощной борьбы, бесконечного закрытия спектаклей. Может быть, у нас, в провинции, в меньшей степени, но это тоже было. В столице — больше. Это данность — искусство всегда будет оппозиционно, ибо в руках любого государственного устройства инструменты ограничения. И ничего тут не сделаешь, в этом просто надо отдавать себе отчет. И это не оголтелое, как говорится, облаивание существующего порядка, а некая сущностная борьба за нравственную свободу человека.

Я, например, тоже против каких-то вещей, я тоже достаточно консервативен. Но я всегда говорю: дайте попробовать! Если вы утверждаете, что это плохо, — дайте попробовать! В театре без пробы не существует ничего, репетиция с французского и означает «проба». Надо понимать, что человеческое сознание — оно не может проникнуть в тайны человеческой души. Это параллельные процессы. Поэтому душа и природа актерская — они могут явить нам такое, что человеческому сознанию предугадать, предсказать невозможно. Поэтому театр в основе своей построен на эксперименте, на пробе, на опыте. Те, кто занимается театром, меня поймут, а те, кто не занимается, они, наверное, должны мне поверить. Это я говорю к тому, что театр — не массовое искусство, и далеко не каждый понимает в этом, в технологии этого искусства. Хотя многим кажется, что в этом-то они понимают больше всех…

О серьезном, не морща лба

— Олби как-то сказал, что Чехов ответствен за развитие драматургии XX века. Вы в какой-то мере можете считать себя ответственным за театральное будущее Новосибирска?

— Нет, я не могу взять на себя такую ответственность. Потому что я не являюсь распорядителем бюджета. Ответственность может взять на себя тот, в чьих руках бюджет. И наше предназначение — открыть глаза этим ответственным людям. В том числе убедить, что их главная задача — в распознавании настоящего, сущностного, того, что действительно является НОВАЦИЕЙ. Не очковтирательством, не самовыражением, самоутверждением, а на самом деле частью общекультурного процесса. А для того чтобы они этот распознавали, они должны с нами разговаривать, быть с нами в диалоге.

Кстати, apropos, я сижу на секретариате, раздается звонок из приемной губернатора Василия Юрченко — мне назначают встречу. Это след пребывания в городе Александра Александровича Калягина. А я должен сказать, что уже давно ищу этой встречи, где хочу предъявить себя не как личность, а как представитель всего театрального сообщества. У меня даже есть удостоверение, подтверждающее, что я полномочный представитель председателя Союза театральных деятелей России по СФО. Я хочу сказать, что нахожусь в контексте процессов, связанных с развитием театра. А театр — это общественное явление, это общественный институт, часть сознания и подсознания нашего народа. Театр не просто развлечение, как принято считать. Это не то место, где смешно, а если не смешно, значит, неинтересно…

— Сергей Николаевич, но ваш спектакль «Шутки в глухомани» стал классикой, и он очень-очень смешной…

— Да, я недавно пересмотрел его и удивился, увидев в нем какую-то социальную пульсацию, которая пытается пробиться в будущее. По тому, как актеры присвоили его, эта хохма, анекдот уже становится каким-то нервом народной жизни. А то, что это смешно… Я стараюсь, чтобы все у меня в театре воспринималось через призму иронии и самоиронии. Это дает возможность отстраниться и не морщить лоб в декларировании каких-то банальностей.

— За годы ожидания нового здания для вашего театра даже журналисты устали — они перестали дерзить и задавать провокационные вопросы, они теперь обычно обращаются к вам так: «Не могу не спросить…». И я не могу не спросить о новом здании театра…

— Я знаю, что это проблема, которая волнует всех, — и нас, и власть, и зрителей. И знаю, что есть желание решить эту проблему. И вот 25 марта как раз должна состояться историческая моя встреча с губернатором, во время которой, надеюсь, будут определены какие-то пути ее решения.

— В дни празднования 25-летия вашего театра вы можете себе сказать: жизнь удалась? Ведь сделано так много: создал театр, основал институт, вырастил учеников, поставил всего Чехова… Причем ту же «Чайку» — не однажды…

— Чехов для меня даже не какой-то принцип, не творческое желание это моя жизнь. Я не живу вне Чехова, что бы я ни ставил, чем бы ни занимался. И это не пафосные слова, не красное словцо. Просто я считаю, что Чехов — это корневая система российской театральной культуры. Без нее никак не обойтись…

О крыльях
— А вот художественно, образно, вы можете о себе сказать: «Я — чайка»?

— Я??? Не знаю, не знаю… Нет, я, как Чехов в этой пьесе, не идентифицирую себя с каким-то конкретным персонажем. Ну, может быть, в большей степени с Дорном. Но я не Треплев, не Тригорин и не Заречная — точно. Я все-таки достаточно отстранен от этого. И считаю своим счастьем, что я не один из них. Я наблюдаю, как борются старшее поколение, младшее поколение. Сам прошел этот путь, теперь борется за место под солнцем младшее поколение и имеет на это право, Но я вижу и заслуги старших и понимаю, что их тоже нельзя смести в сторону. Но кто выстоит в этой борьбе?.. Поэтому, наверное, я по возрасту больше Дорн, хотя по страстям — скорее Треплев. И, конечно, когда Заречная приходит к Треплеву в четвертом акте, я чувствую, что это я прихожу туда. И что это я говорю ему, что теперь уж я не тот, что я теперь многое могу, что я пьянею на сцене…

Конечно, сделать это убедительным невозможно, если ты этого в себе не открываешь и не вкладываешь в спектакль часть себя. Поэтому я, безусловно, и Заречная, и Треплев, и он, этот выстрел, попадает в финале и тебе в сердце. Что-то умирает, но что-то продолжает жить. Возникает какое-то другое начало. Это, наверное, ступень, которая, выполнив определенную функцию, уходит. Поэтому автор и наградил Треплева таким текстом: дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек — неважно, пишет он или играет на сцене, — он делает это так, как это свободно льется из его души. Вот основной закон творчества. Но человек может творить, чтобы это свободно лилось из его души, если он знает и понимает, что было до него. Мы можем восхищаться солнышком, которое нарисовал наш ребенок, но мы понимаем, что существуют «Подсолнухи» Ван Гога.

— Мне местные драматурги, случалось, в сердцах говорили: ну что они, режиссеры, все ставят и ставят «Чайку», «Дядю Ваню»... Сколько можно?! Я всегда тупо отвечала: «Хочется. У них жизнь одна…». Вот вы опять поставили «Чайку» со студентами, и о ней говорит весь город. В ГДТ тоже собираетесь ставить ее. То есть эта пьеса вами не исчерпана?

— Ну, нет, конечно. Я не против новой драмы, не против новых пьес. Но ведь это все перепевы. Ведь пока еще не появилось новой «Чайки». Как только появится что-то такое, что способно вытеснить это произведение, я подумаю. А сейчас каждый раз, когда начинаю разбираться с Чеховым, я понимаю, что та же «Чайка» бесконечна, как микро- или макрокосмос. Как человеческая душа или Вселенная. Там всегда есть что-то новое. Более того, всякий раз при работе над ней происходят какие-то открытия — на уровне закона всемирного тяготения. Это совершенно очевидные вещи, но ты почему-то раньше этого не замечал. Вот и в новом студенческом спектакле, мне кажется, есть открытия, может быть, не такие глобальные, но позволяющие делать театр сегодня живым. На этих открытиях держится жизнь, правдоподобие чувств и истинность страстей в сегодняшних предлагаемых обстоятельствах.

Но я, кажется, увлекся и отвлекся. В чем был вопрос?

— Четверть века театру под руководством Афанасьева. Жизнь удалась?

— Господи, Боже мой, уже 25 лет! Жизнь, конечно, удалась, грех роптать: очень много успели, сделали. Хотя всегда же думаешь о том, что могло быть и лучше. Даже не нам, а зрителям, приходившим в театр. Их могло быть чуть больше, им могло быть комфортнее. И они могли бы видеть, что дело, которым мы занимаемся, вызывает уважение не только у них, а и у власти… Потому что я знаю: искренность воплощения всех наших проектов — она всегда, так сказать, зашкаливает. Это стопроцентно. Что, думаю, не может не вызывать уважения, это все — от сердца.

Плоды просвещения
— Театр Афанасьева — он такой разный. А кого вы считаете своим учителем?

— Понимаете, я не могу назвать конкретного человека. Учителями считаю всех, кого мне посчастливилось увидеть в пору расцвета их творчества. Конечно же, это Корогодский, Додин, Някрошюс, мои щукинские учителя Владимир Эуфер и Евгений Симонов. И, конечно же, хотя он об этом не подозревал, Петр Фоменко… А вообще я учился не на словах, не на лекциях и упражнениях, а прежде всего на спектаклях: я видел великие спектакли Додина, Някрошюса, Фоменко, Ефремова — они в конце 70 — 80-х годов составляли гордость нации. Я сидел с карандашом и разбирал потом каждую мизансцену. Так же, как я учился киномастерству на фильмах Михалкова, Тарковского, Феллини — буквально по кадрам: почему так выстроено, почему так смонтировано? И это было моей школой, моими университетами. Я нисколько не умаляю роль Щукинского училища в моем становлении. Это было то, что позволяло мне привести в систему все, чего я «нахватался». Считаю, для режиссера это главная задача школы — привести в систему то, что у тебя есть. Чтобы потом смог импровизировать, я должен был овладеть закономерностями.

И, конечно же, мои университеты — это люди, общение с ними. Начиная с моей матери, моих актеров и кончая студентами, с которыми я сейчас вожусь. Они, кстати, иногда преподают мне такие уроки! Я сижу и думаю: господи, только бы не догадались сейчас, что я им завидую... Только бы они не увидели, как мне сейчас стыдно, что вот я никогда бы так не сделал, не придумал, не дошел до этого… С другой стороны, меня это безумно радует, потому что я вижу, что наши дети лучше нас. Они и должны быть лучше нас. Они — свободнее, интереснее, ярче…

— Это уже есть?

— Безусловно. Я бы этим не занимался, если б не видел плодов просвещения.

«Чайка»-блиц:
Мы просили режиссера Сергея Афанасьева прокомментировать некоторые реплики персонажей его любимой пьесы — чеховской «Чайки».

Маша: — Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.

Афанасьев: — Деньги дают некую свободу. И денег нужно столько, чтоб о них не думать. У меня нет больших денег, нет накоплений. Но я работаю на трех работах, и это позволяет мне не думать, сколько я денег истратил на бензин или проел в этом месяце. А вообще я, конечно, мечтаю, чтобы у меня было много денег — чтобы сразу начать снимать кино!..

Дорн: — Мне 55 лет, уже поздно менять свою жизнь…

Афанасьев (смеется): — Это он говорил влюбленной в него женщине, поэтому лукавил.

Сорин: — Без театра никак нельзя.

Афанасьев: Без театра никак нельзя!