Как становятся театральными режиссерами, нужны ли они сегодня в России, стоит ли на сцене радикально интерпретировать классику – об этом и многом другом рассказал на встрече со зрителями главреж «Глобуса».
У главного режиссера Новосибирского молодежного театра «Глобус» Алексея Крикливого, точнее, у спектаклей, поставленных им, множество фанатов самого разного возраста. Я, например, большая поклонница спектакля «Толстая тетрадь», и вот буквально две недели назад к ней прибавилась постановка по Стоппарду «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». А всех обожателей его знаменитого (прямо так и скажу!) спектакля «Наивно. Sупер», который с 2007 года идет на малой сцене, предполагаю, можно разместить одновременно только на каком-нибудь большом стадионе. Причем это будут поровну подростки и взрослые.
Что это за дар, что за чудо магнетизировать людей в зале, когда они влюбляются в придуманную на сцене жизнь?! Этот секрет всегда интересовал и интересует прежде всего самих зрителей, и они выманивают из закулисья своих кумиров на так называемые творческие встречи. Что и случилось в прошедшие выходные в лофте «Пчела» на Вокзальной магистрали. А у встреч со зрителями есть свои преимущества перед интервью – это другой способ общения, почти как с попутчиком в поезде. Свой наив, особый шарм, словом, можно узнать много интересного и разгадать некоторые загадки.
«Люблю вспоминать себя маленьким»
– Алексей, расскажите о своем детстве…
– Я люблю вспоминать себя маленьким, это такая важная пора в жизни человека... Родился в Красноярске. И прекрасно помню, как смотрел в окно своей маленькой комнатки: меня завораживали эти бесконечные красоты – могучий Енисей, горы, тайга и огромные дома, неоновая цивилизация большого города. Завораживал этот конфликт современного и природного, вечного.
Свои творческие устремления ребенок не формулирует, за него формулируют родители. В первом классе меня привели в старинный особняк, где стояло пианино, там прослушивали детей, поступавших в музыкальную школу. И дома у нас тоже стояло пианино. Мама приходила вечером с работы делала со мной одни уроки, потом другие – садилась за пианино, разучивала ноты из книжки «Ступеньки музыки» и просто сходила с ума, так ей хотелось спать.
В результате я такого испытания не выдержал: говорил, что иду в музыкальную школу, а сам шел играть в соседний двор, потом стал ходить в соседний кинотеатр на утренние сеансы для пенсионеров. Это были 90-е годы, и у нас стали показывать мировые киношедевры, что оставило грандиозные впечатления на всю жизнь и оказалось очень важным для будущей профессии. Теперь я понимаю, многие впечатления можно забыть, замотать, но почти всё, что ты смотришь в подростковом возрасте, оно где-то фотографируется навсегда. Вообще, я думаю, чем раньше у ребенка появляются художественные впечатления, тем богаче становится его жизнь.
Дальше, в молодости, для нашей театральной профессии чрезвычайно важно складывать эти впечатления в копилку и сверяться с ними. И еще важно писать дневник – не то, что я, мол, страдаю, а дневник художественных впечатлений, свои переживания, открытия. Когда перечитываешь эти свои заметки через 10-15 лет (например, как в 21-22 года ты боролся за какую-то идею, как ты что-то отчаянно не любил, и что-то не менее отчаянно любил), понимаешь, как важно оставаться в театре максималистом. Это очень помогает тебе держать внутреннюю планку.
Кроме брошенной музыкалки, была у меня в детстве еще и художественная школа, занимаясь в которой я получал прямо-таки физическое удовольствие оттого, что вот есть пустой лист, и вдруг что-то образовывается, начинает жить. Потом это ощущение возникало в театре: в голове бьется одна какая-то мысль, которую я и не сформулирую, проходит полгода-год, и ты видишь на сцене спектакль, музыка, свет, приходят люди, смотрят. И это странно – была пустота, а возник целый мир, это волнует-возбуждает очень сильно.
Теперь я понимаю, что и первый поход на балет – это был «Щелкунчик» (не понимал, почему все танцуют, но музыка произвела колоссальное впечатление), и опера «Теремок» (какая-то чересчур интерактивная: я сидел у прохода, мимо меня прошла, а потом забралась на сцену и стала оттуда вопить огромная мышь) – всё это было для чего-то нужно. Как и то, что когда в первом классе я открыл книгу с пьесой «Ревизор» Гоголя и начал читать, то это меня ввергло в эстетический шок: я понял, этот текст особенный, его, как и ноты, надо исполнять особым образом.
Алексей Крикливый рассказывал о цирке, куда они ходили всей семьей, о кукольном театре, представления которого он устраивал со сверстниками у бабушки в деревне («делать там особо нечего, а просторы такие, что глянешь кругом, и непонятно – в какой части планеты ты находишься»), а мы, собравшиеся в «Пчеле», будто читали страницу за страницей увлекательную детскую книжку, вроде, «Денискиных рассказов» – настолько это было ярко, по-детски первозданно и талантливо.
Необычайный случай
– После школы был ГИТИС?
– Нет, год я изучал английский, а потом сбежал в институт искусств – учиться на актера. К выпуску поставил «Ревизора», где сам играл Осипа, а Хлестакова – мой однокурсник, сейчас известный в Новосибирске заслуженный артист Илья Паньков. После экзамена меня пригласил на разговор председатель госкомиссии, директор театра имени Пушкина Игорь Яковлевич Бейлин. Я думал, он актером в театр меня зовет, а он сказал: «Леша, вы должны поехать в Москву, поступать в ГИТИС, на режиссера – у вас есть такие силы».
А это был 1996 год, полное безденежье, мы жили всей семьей на бабушкину пенсию и мою стипендию. К тому же я намылился работать в Омске, актером, и я сказал: «У меня нет денег, и экзамены там уже кончаются». Игорь Яковлевич ответил: «Я вам дам билет на самолет». Но тогда билет на самолет стоил столько, сколько сегодня стоит билет космического туриста, и я сказал, что вряд ли смогу вернуть деньги… Он сказал: «Я найду способ, как списать эти деньги» — и я полетел… С самолета — сразу в ГИТИС, сразу прошел три отборочных тура. Адреналин бешеный: летел, не спал, чумазый, Москва, жара… Там люди поступают месяцами, а я проскочил всё за раз и буквально в числе последних попал к Леониду Ефимовичу Хейфецу, Вечером звонил родителям и сам не понимал, что произошло…
А режиссерский факультет ГИТИСА, по словам Крикливого, в ту пору составлял цвет театрального дела – Гончаров, Фоменко, Хейфец, Захаров, Каменькович, и градус задач, требований к студентам был не сравним ни с чем: они отстаивали не себя в искусстве, а охраняли идею самого театра, видя в ней смысл, за который можно отдать жизнь. И вот четвертый курс, а ситуация в театральном пространстве, совсем иная нежели сейчас: молодых режиссеров тогда никто нигде не ждал. Предыдущее поколение вообще попало в яму – материальное положение было настолько ужасным, что люди пристраивались в рекламу, на ТВ, занимались какими-то далекими от искусства поделками или вообще уходили из профессии.
Поэтому к совсем молодым режиссерам, сверстникам и однокашникам Алексея, отношение было тяжелое. У руководителей тогда было мнение, что, мол, прежде чем что-то ставить на сцене, надо много пострадать, приобрести опыт…
– А где его приобретать, если театрам мы не нужны? Мы были первыми, кто нарушал правило, что молодому режиссеру должно быть минимум 40 лет, а нам было всего 26-27…
После ряда сорвавшихся проектов (тогда это было «в моде» – заказать человеку, допустим, разработку телепроекта и исчезнуть), а также окончательно рухнувшей иллюзии, что молодых в московских театрах ждут (он попытался попасть на аудиенцию к худруку МХТ им. Горького Татьяне Дорониной, но вахтер, связавшись с кем-то по внутреннему телефону, сообщил соискателю, выкурившему на крыльце пять сигарет: «Молодые режиссеры нам не нужны»), Крикливый делает решительный шаг – едет ставить дипломный спектакль в родной Красноярск. Через год этот спектакль был показан на малой сцене уже другого МХТ, имени Чехова, в рамках первого фестиваля «Новая драма».
Театр не музей
Поэтому сегодня он сам так искренне радуется удачным шагам молодых, и воспринимает успех 23-х-летнего штатного режиссера «Глобуса» Ивана Орлова (поставив два спектакля здесь, сейчас репетирует со звездным составом во МХТе), как «похвальбу себе».
– Я не сижу, упиваясь размышлениями о судьбе русского театра, я вижу, как растут молодые, вижу, что в нашем деле происходит преемственность. Вот Марк Анатольевич Захаров только сейчас стал думать, кому передать театр, а это сложно, время не то, и он ищет, ищет…
Если учесть, что Крикливому ровно сорок, а Захарову за восемьдесят, то картинка вырисовывается колоритная...
– Что вас самого в театре за последнее время восхитило, потрясло?
– Я с большим интересом отношусь к тому, о чем могу сказать: «Это другое, я так не умею!». Поэтому уважаю и очень люблю творчество Дмитрия Чернякова, стараюсь не пропускать ни одной его работы, поглядывать, что как он сделал. У него просто фантастическое мышление в оперном жанре. А если еще учесть, что он в своих спектаклях еще и сценограф, и художник по костюмам, то это не просто постановки, а какие-то его миры!
Поскольку Дмитрий Черняков поставил в Новосибирске, в том числе и в «Глобусе», несколько спектаклей и является признанным создателем радикальных трактовок классики, следующий вопрос был уже из разряда дежурных:
– Как вы относитесь к переосмыслению классических произведений?
– Как коллега я понимаю, что если этого требует материал и материал не противится, если это работает, то я — за, потому что в этом есть какое-то сегодняшнее впечатление автора, его рефлексия на материал. И тут уже основополагающим становится вопрос вкуса. Ну, в общем, я хочу сказать, что театр не музей. Вот тот же Черняков, найдя абсолютно фантастический ход, сделал в Бельгии «Трубадура» совершенно по-своему, но это работает, производит эмоциональное впечатление. Или спектакль Фоменко «Волки и овцы» по Островскому, разбив все «купеческие» стереотипы, поставлен так изящно и точно, что все внешнее, в общем, не важно. Мы иногда путаем внешние признаки с сутью, и ополчаемся на постановщика. Во всех трактовках важна профессиональная зона ответственности перед произведением, когда ты все-таки понимаешь, что хотел сказать автор, и твое отношение к той проблеме, которая в нем высказана, должно рождать очень точную интерпретацию и воплощение. Поэтому тот же «Онегин» у Тимофея Кулябина, я считаю, прекрасный спектакль.
Когда я, представитель руководства театра, приглашаю на постановку человека и оговариваю, о чем и каким будет спектакль, это вместе с ним становится и моей зоной ответственности. То есть я несу ответственность и за провалы, и чувствую себя счастливым в случае победы.
Мы для театра, театр для нас
– А какие победы были в вашем театре в прошедшем сезоне?
– Мы чуть-чуть для себя сдвинули отношение к детскому репертуару. Я считаю удачной нашу новогоднюю пробу с бэби-театром (для самых маленьких зрителей до трех лет – Т.Ш.). И это направление мы будем обязательно продолжать. Что касается «Короля Матиуша» (интерактивный спектакль, где подростки отвечают из зала на вопросы общественно-нравственного плана – Т. Ш.), я считаю, это тоже наш путь.
Еще главный режиссер «Глобуса» говорил, как он нынче радовался гениальной игре Лаврентия Сорокина на золотомасочном спектакле и, естественно, его награде; тому, что стажерская студия театра приглашена на фестиваль; что ребята, пришедшие восемь лет назад в «Глобус», на его глазах «становятся мощными артистами».
На прощание и я задаю свой зрительский вопрос:
– Алексей Михайлович, а театр в нынешней суперсложной ситуации это не секта: что-то хорошее прирастает благодаря ему в этом мире?
– Как сказать, я вообще считаю, что не мы нужны театру, а театр нужен нам. Вот я: пользуясь своими возможностями, окружил себя людьми, с которыми мне интересно проводить время, сидим в своем хрустальном шаре и счастливы…Но при встрече со зрителем этот хрустальный шар (если он неверно сделан, сконструирован) иногда трещит, разламывается. Или наоборот – зритель бурно откликается, сопереживая тому, что происходит внутри… И Алексей Крикливый рассказывает, как глобусовская постановка «Дни Турбиных» по Булгакову из просто хорошего репертуарного спектакля из-за сменишейся ситуации в мире в последнее время превратилась в очень актуальную и вызывает необыкновенно живую реакцию публики. Но это уже другая театральная история, и мы расскажем ее в другой раз...
