Соколов Анатолий Евгеньевич. Поэт, эссеист, критик. /21 января 1946, Новосибирск – 19 апреля 2010, Новосибирск/.
Окончил филологический факультет Новосибирского государственного пединститута в 1972 и аспирантуру Новосибирского государственного университета в 1982. Член Союза писателей России. Доцент, кандидат философских наук. Публикации: Русская поэзия. ХХ век. Антология. – М.: ОЛМА–Пресс, 1999. Журналы «Земля Сибирь», «Сибирские огни», «Новосибирск», «Сибирская горница», «День и ночь», «Сибирские Афины», «Похоронный дом», «Алтай». Альманахи: «Мангазея» «Бийский вестник», «Каменный мост». Коллективный сборник «Гнездо поэтов» (1988), Поэтические книги «Спартаковский мост» (1990), «Крепость» (2001), «Невразумительные годы» (2004), «Материк» (2006). Научная монография «Проблемы духовной онтологии: язык культуры и творчества»(2004).
Спартаковский мост
* * *
Н. Смородниковой
Пока шумит берез китайский веер
И нагоняет холод в города
Из пункта А реки большой конвейер
Уносит мое горе в никуда
Смотри, как вьется лентой темно-синей
Ленивая сибирская река…
Боярышник рассерженной гусыней
Терзает мою грудь исподтишка,
И клен шуршит ногтями в маникюре,
Не гей, не вор в законе, не святой,
И отражает жизнь в миниатюре,
Блистающую нищей красотой.
Вообрази над пригородной зоной,
Как Обь с похмелья поменяв свой жанр
Накроет вдруг волной серо-зеленой
Моторки сухопутных горожан
О страшный шум беснующихся фурий,
Во власти их река на много миль…
Что может быть в натуре лучше бури,
Когда в душе четвертый месяц штиль.
На дно идите, скученные годы,
Былой любви невыносимый гнёт.
Пусть картой в глубине речной колоды
Козырной масти рыбка промелькнёт.
Ты помнишь, только загуляет осень,
Дышала в окна близкая река,
И на Фабричной в доме № 8
С тобой цвели мы словно два цветка.
Бывает, мир представится пустыней,
И песен звезд не слышно в небесах,
Но ты выходишь с лентой темно-синей
В небрежно взбитых пышных волосах.
* * *
Плачь Ярославной, дева в платье бежевом,
В сумбурной жизни вечно неполадки:
Том Мандельштама в сумке с мертвым пейджером,
И недра дискотеки кисло-сладки.
Хотя октябрь раскинул перед взорами
Пасьянс бульваров, ярких, как комета,
Между тобой и мной мосты не взорваны,
А сгнили, развалившись незаметно…
Ломоть батона мажешь маслом сливочным,
Пьешь крепкий чай с египетским лимоном,
Но вдруг воспоминанием обрывочным
Душа тебя трясет бесцеремонно,
Как в греческой трагедии без зрителей…
В окне буран кипит молочным супом,
Хруст листьев скорпионов отвратительней,
И муха в стену ввинчена шурупом.
Укором обезлюдевшей окрестности,
Заставив смолкнуть в сквере хоры дичи,
Повис свинцовый ужас неизвестности,
Как фон в портретах позднего да Винчи.
Я прогуляю тело возле тополя,
Оставшегося за ночь безволосым,
И тень моя, похожая на Гоголя,
Свой подбородок совмещает с носом.
И кажется темней шкатулки лаковой
Мой бывший дом, где враг трубит победу.
Меня другая обнимает ласково…
Я никуда отсюда не уеду!
Снег, наждака нежнее и шершавее,
Лежит на сучьях сосен темно-рыжих,
Любимая – оплот самодержавия –
Давай с тобой прокатимся на лыжах?
Январь 2005.
* * *
Методично сахарная пудра
Засыпает дом со всех сторон,
От душевной смуты лишь под утро
Связывает мысли вялый сон.
Книжки – неудачников отрада.
Господи, гори они огнем!
«Библия», «Коран» и «Илиада»,
Да еще фадеевский « Разгром».
«Русским лесом» Леонид Леонов
Грузит «чуждый чарам черный челн»,
Налетев на риф аттракционов,
Пушкин на забвенье обречен.
И пока луна копейкой медной
Исподволь воспламеняет плоть,
Скука – дочь тоски ветхозаветной
Мать свою сумела побороть,
И, легко презрев на радость змия
Подвиг власяницы и вериг,
В бездуховной мгле лежит Россия,
Кутаясь в китайский пуховик.
Прижимая глаз к оконцу ночи
На краю рассыпчатой земли,
Мысль в себе стремится, что есть мочи,
Вывихнуть традиций костыли.
Но невероятная кручина
Впитывает в бронхи высоту:
Встанешь рано – зеркало в морщинах,
Сигарета мылится во рту.
Зубы чистишь, куришь, варишь кофе,
Продолжая жадно видеть сон.
В зеркале двойник – анфас и в профиль:
«Божий дар зачем тебе, пижон?»
Вспоминаешь словно под копирку
Для провинциальных поэтесс
Дом в деревне, деда бескозырку
И отца мучительный протез.
Апрель 2005
* * *
Дорогая, давай полетаем,
Навсегда улетим в никуда.
Скоро жизнь до конца пролистаем,
Взвесим прибыль ночного труда.
На прощание с именем Божьим
Постоим у родимых могил…
Неужели увидеть не сможем
Всех, кто нас беззаветно любил?
Вопреки предсказаньям науки,
Скоро грянет назначенный час –
И придут сюда дети и внуки
Безнадежно оплакивать нас.
Ветер мусор гоняет по пляжу
И поет, словно нищий метек.
Пусть как раки в кастрюле попляшет
Чернь из баров и дискотек.
Август 2005
* * *
В едва откупоренном сне
такие перспективы:
Мне двадцать, на носу пенсне,
и мама с папой живы.
Еще в райкомах ловят блох
грядущие банкиры,
И не мечтает каждый лох
податься в рэкетиры.
На крест правители плюют,
Довольные собою…
Мыслитель просится в приют,
Кряхтит, стучит клюкою,
Цвет жизни пробует спасти
И мнит себя Орфеем…
Любимая, меня прости
За то, что врозь стареем.
6 мая, 30 октября 2005
* * *
С. Меньшикову
Мы, каракули Бога, пытались себя прочитать,
Но чем дальше, тем толще беспомощной жизни тетрадь,
И на первых страницах уже неразборчивы строчки...
Тесно диким словам на просторах трехспальной стопы,
А домашние – мирно пасут капитанские дочки
За спиной в политической буре кипящей толпы.
Слуги бело- и краснокирпичного нежного тела
Не забыли, хоть жизнь на три четверти в смерть улетела,
Обжигавший зрачки электрических окон пунктир,
Да метели шершавый язык, обдирающий щеки...
До свидания в будущем, рай коммунальных квартир,
Где хрустели дешевым вином и учили уроки.
Сторож собственной дури, игрушка заморских забав,
Не дыша, не любя, еле-еле просуществовав
Между тем доморощенным счастьем и купленным этим,
Начинаешь шептать «лимонад», «шоколад», «пастила»
И облезлую кроличью шапку ломать перед третьим
И трясти перед ним головой из цветного стекла.
Помогал мне барак засыпной, маргинальный барашек,
Накопить в голове миллиард разноцветных стекляшек,
Не украсть, так украсить цветами районный сумбур,
Там, где царствует хаос прямых и изломанных линий...
Но посмотришь однажды из узких глазных амбразур,
Как заплеванный скверик вдруг хвост распускает павлиний,
И в душе моей мрачной становится сразу светло,
Когда город глядит на нее сквозь цветное стекло.
После рюмки кагора над родиной небо в алмазах,
И цветы на пуховых плечах и пирожные в вазах.
В кошельке громыхает остаток артельной казны,
Но в бутыли с бордовым вином не осталось ни грамма,
И ободранных луковиц пару в проемах глазных
С жутким скрипом вращает весеннего дня панорама.
* * *
В. Клименко
Крылья окон, словно крышки гроба,
Раскрывает ветер створки рта...
Разве может быть святая злоба?
Может быть святою доброта!
Заревет железная гагара
В жестком оперенье голубом,
Ветвь с цветами русского пожара
Доставляя в европейский дом.
Содрогнитесь, нежные народы,
Вот яйца кощеева секрет:
Скорчившейся статуи свободы
Черный и обугленный скелет
Дочиста обглоданный скелет
* * *
Под березкой, худой и поникшей,
Горожанка тоскует в грозу
По Христу, по Толстому, по Ницше,
А по мне не уронит слезу.
Жмутся лошади ночью к телегам
Будто к ним привязали магнит,
И звезда над изношенным снегом,
В темноте еле-еле горит.
Лошадь в городе сделалась лишней:
Авеню иномарки шерстят…
Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,
Испарений бензиновых яд?
Обожаю пиры и ночевки
В помещенье, где грязь и клопы,
В недрах малолитражной хрущевки,
Ненавистной родной скорлупы.
От авансов любви кровожадной
До утра откажусь наотрез,
Ночь на голову прыгает жабой,
Словно мокрый, холодный компресс.
И с мелодией песни заветной,
Кончив спор между «быть» и «иметь»,
Неожиданно и незаметно
Сон ломает меня, как медведь.
2002
* * *
Пока долгоиграющая вьюга
Рассыпчатую музыку прядет,
Приснится мне прекрасный ужас юга
И в небе солнце, сладкое, как мед.
И колдовские голоса в эфире,
И вкус вина с ореховой халвой...
Проснулся я в нетопленой квартире,
Растерянный, голодный, чуть живой.
«Почто, – спрошу эпоху ветровую, –
Не граблю, не ловчу и не ворую,
Последний среди русских недотёп,
Не славлю идол рыночный взахлёб?»
Жужжа, слетают ангелы и мухи,
С шипеньем выползают орды змей
На роскошь ослепительной разрухи
Многострадальной Родины моей.
Пусть «сникерсы» питательнее жмыха,
Пускай бананы - «хлеб» для бедняков...
Россия вдруг очнулась, как бомжиха,
С похмельной дрожью, в пятнах синяков,
День, прошумевший судорогой пьяной,
Установил на крови власть ножа,
Ночь бродит как фотограф с обезьяной,
Блицуя и от холода дрожа.
Нахохлились дома, зажмурив очи,
Про липовый протез скрипит кровать...
Какие сны цветут на клумбе ночи !
Как страшно их в упор не узнавать!
1995
* * *
Е. Лазарчуку
Старый друг позвонит из глубинки,
Не забывший еще обо мне,
Посмотрю на его фотоснимки –
И мурашки бегут по спине.
Худощавый пророк института,
Пленник утренних лекций, беглец.
Наш декан, как Скуратов Малюта,
Обещал тебе грустный конец.
Но со стаей беспечных Офелий,
Чье грядущее было темно,
Ты, под мышку упрятав портфелик,
С семинаров смывался в кино.
Время всех одинаково любит,
Но друзей сокращает число:
Петька спился, Сергей вышел в люди,
А тебя в глухомань занесло.
Неужели в степной атмосфере
За минувшие несколько лет
Не поблек еще глаз твоих серых
Безупречно насыщенный цвет?
* * *
Невтерпеж душе от русских песен,
А без них она скорей умрет.
Почему луны тяжелый перстень
На воде не тонет, а плывет?
Поднимает ветер черно-пегий
Стаи водоплавающих грез.
Дождь ночной, запутавшийся в снеге,
Обдирает ржавчину с берез.
Стонут флоры фурии в пейзаже,
Принуждая фауну молчать
Милостивый Господи, когда же
Перестанет жизнь во мне кричать?
Неохотно листья ниц ложатся,
Кроме тех, кто легок и упрям.
Эшелон алмазного эрзаца
До утра разбросан по полям.
И холодной, серой, нежной мглою
На бордовый глинистый бугор
Вдруг плеснет с отвагой молодою
Из реки русалок мертвый хор.
А художник, вымокший до нитки,
Слушает, пока еще не пьян,
Проводов высоковольтных скрипки
Да осин ободранный баян.
* * *
Дождь в дружбе с молнией и громом,
Одетый в темно-синий френч,
Плясал и плакал перед домом
Во время наших поздних встреч.
И старый дом стоял безмолвный,
От страха белый, словно мел,
А в стекла били стрелы молний,
Ревела буря, гром гремел...
Гром сыпал страшные проклятья,
Катился шар собачьих драк,
Но в складках сброшенного платья
Спал заблудившийся сквозняк.
Открылись вдруг такие дали
Во тьме ночной, ясней, чем днем:
В пространстве нежности летали,
Как птицы, мы с тобой вдвоем.
* * *
Ледяным, мохнатым зимним утром
Душный мрак жжет кожу, словно йод,
А душа летит в такси маршрутном
К дому, где меня никто не ждет.
Даже книги мне уже не рады
И все время валятся из рук…
На пути – сугробов баррикады,
Стужа и безмолвие вокруг.
Небо в январе темнее снега
Падает на лозунг «миру – мир»…
Доходяга, бабочка, коллега,
Безделушка, Бог твой ювелир.
Рощи облетели, поле голо,
Мрачен политический режим.
Голосами грубого помола
Друг на друга больше не кричим.
Но еще грустней тебя молчащей
Наблюдать, не распечатав рта.
Сердце заставляет биться чаще
О любви несбывшейся мечта.
Не жалею, не зову, не помню…
Тлеет жизни скрученный табак,
Входа нет в души каменоломню
Для красивых женщин и собак.
Кто ж тогда вверху так жутко воет,
Что уже не хочется заснуть?
Или вновь любви гиперболоид
Прожигает каменную грудь?
* * *
В. Никифорову
Свеча. Бумага. Бормотуха
Змеей вползает в пищевод.
Вдруг муза ввалится без стука,
Вино из горлышка допьет.
На Эверест посуды грязной
Пикируют квадриги мух…
Культурой мелкобуржуазной
Пренебрегает русский дух.
По радио метеосводке
Внимает пьяная Ассоль,
Дрейфуют в вылившейся водке
Огрызки хлеба с колбасой…
Из дома рвется пленный разум
В раздолье пригородных рощ.
Кося вчера подбитым глазом,
На кухне муза варит борщ.
В квартире пахнет запустеньем
Картошкой, луком и котом.
Снаружи в городе весеннем
Машины движутся ползком.
Иван гуляет в парке с Марьей,
Коров провозят на убой…
И ради этих жалких тварей
Господь пожертвовал собой?
Для них небес открылись дали
И на земле расцвел Эдем?
Но, если Господа распяли,
Без Бога людям жить зачем?
С сердечных ран сдирать коросту
Среди мышиной толкотни
И к заельцовскому погосту
Плестись в родительские дни,
И вслед смотреть чужим машинам,
И слушать радиомуру
С плодово-ягодным аршином
В руке, дрожащей поутру?
* * *
Уже не так, как раньше, мучит
Обиды горькая полынь.
И опыт пошлой жизни учит:
Нет ни героев, ни святынь.
История – возня в лакейской
Из-за доходов и чинов…
Все брызги слякоти житейской
В тебя попали, Sokoloff?
* * *
На крутых небесах расползаются звезд муравьи,
Гамлет выйдет курить за ворота панельного замка,
На алмазе души израсходовав зубы свои,
Трет нужда организм, словно плечи бурлацкая лямка.
Нахлобучив на голову толстый мешок темноты,
Разжевала последнюю порцию ночи скотина,
Распускаются нервы, и пышно клубятся цветы
Сна, в правах уравнявшего принца и простолюдина.
Любит Бог коротышек, у них превосходная стать,
В полдень жизни чугунные тени мощней и короче,
Во все стороны вечности бросилось время шатать
Неразношенный разум, измученный ужасом ночи.
Завершается жизни упорный, бессмысленный труд,
Полный громом побед и подсчетами спущенных петель…
Доверяться любимым опасно: за грош продадут.
Разве женщинам свойственна в черные дни добродетель?
И невинность Офелии зря стережет фаворит,
Добираться до сути в ней скучно и конным, и пешим…
Почему ж о любви каждый встречный с тоской говорит,
Будто был в ней всю жизнь не преступником, а потерпевшим?
Если жертвовать долгом во имя прекрасных очей,
Превратится отчизна в забытую Богом обитель…
Всходит принц на Спартаковский мост эфиопа мрачней,
И в любви, и в убийстве себя проявив как любитель.
И наперсник угрюмый его, далеко не старик,
Но не рад уж давно ничему, утомленный изжогой,
После смут социальных и мелких дворцовых интриг
По ночам обожая курить над железной дорогой.
Прячет стены дворец под коростой ужасных картин,
Горы пыли жемчужной скопились в углах помещенья,
Гамлет десять веков в Эльсиноре кукует один,
Водку горькую пьет и у призраков просит прощенья…
Обращает внимание редко на свой экстерьер,
Занавесившись дымом от слуг и от бешеной скуки:
Никогда не хватает ни денежных средств, ни манер,
Ни смолы кругового терпенья для штурма науки.
Ночью, кажется, мельницы времени трут все подряд,
И луна в облаках уже пенится лучше, чем мыло…
За окрестности юности жадно цепляется взгляд:
Тело вдребезги память души от волненья разбило.
Поднимает буран обесцененный вихрь бумаг,
Снегопад гримирует фасад стоквартирной ночлежки,
Отзываются всплески стихий помраченьем в умах,
Но борцы за здоровье уже начинают пробежки.
О, плешивый подросток, глаза опускающий вверх:
На часах гастронома уже половина шестого…
Снег над городом кружится курам заморским на смех -
И предчувствует сердце явление Царства Христова.
* * *
Т.Т.
Как пышно расцвел в золотых небесах фейерверк,
Но кончился праздник: среда превратилась в четверг –
Будь благословенно шершавое имя «Татьяна»,
Сияй на лице, белозубый оскал фортепьяно!
Любовь, если искренно любишь, всегда беспредел
Друг в друге от темной тоски заблудившихся тел...
Пожалуйста, будь хоть сегодня моею голубкой,
Мешок первосортного хохота спрятав под юбкой!
Лишь гром прогремит, ворон ворону выклюет глаз,
Любую измену легко пережить в первый раз,
Пока горб гордыни не вырос грозней Эвереста,
Кикимора, божья коровка, христова невеста...
Кто спать не ложился и был обещаньями сыт,
Без крошки во рту, когда жрали плуты и тихони,
Но самое страшное - часто испытывал стыд,
На ветках души разоряющий гнезда симфоний?
Весь год вместо музыки воздух пронизывал вой,
Сентябрь раскрашивал город багрянцем и охрой...
Я спал беспробудно, а раб и надсмотрщик твой
С тобой ликовал на странице, от слез моих мокрой...
Любитель похвастать, но мастер украсть и продать,
Он ночью под ливнем без зонтика даже не вымок,
От стаи стихий откупившись собраньем ужимок...
Я все-таки верю: сойдет на меня благодать
За то, что храню на груди дорогой фотоснимок...
Ты вспомнишь родимой земли монастырский устав,
Дотла свою жизнь прежде времени прохохотав
И зря соблазнив простаков Вавилонскою башней –
Срастайся с моей, забубенной, сильней и бесстрашней!
1996
* * *
Пусть в жизни молодой, где тонко, там и рвется,
Но в старости страшней чумы любой разрыв,
А женщина любить всю жизнь меня клянется,
На следующий день о клятве позабыв.
Готовый потакать любым ее капризам,
Прощения просил, лил слезы, жил вверх дном,
И нежная душа фарфоровым сервизом
Звенела от стыда в шкафу моем грудном.
Хотя народ с утра готов к труду и к бою,
На городе лежит дождя густая сеть.
В тумане голубом вдруг встретишься с собою…
Не дай мне, Бог, себя в натуре рассмотреть.
И снова кавардак, когда без церемоний
Распроданы и кровь, и золото побед,
А там, где свил гнездо израиль филармоний,
Совсем не так давно шумел политпросвет.
Накинувшийся дождь и холоден, и мелок,
На дереве свернул программу соловей,
Воротит душу мне от выигрышных сделок
Не только с кем-нибудь, но с совестью своей.
Прости, Новосибирск, лишившихся наследства,
Тех, кто под выходной, приняв по двести грамм,
Просыплется с семьей из транспортного средства
И свой последний рубль пожертвует на храм.
За городом в полях пестро от мать-и-мачех,
И осень по утрам когтит листву как рысь.
Мне больше невтерпеж выхаживать лежачих,
А тех, кто всех живей – от ненависти грызть.
Пока осенний мир был пьян и беззаботен,
За роскошь и покой безлюдного житья
Клен красный растерял детей своих сто сотен
И тут же их забыл, и Бог - ему судья.
На теле буйных лет следы от ран и порчи
Но дух еще здоров, и прав старик Рабле:
Осенняя любовь – не самый худший кормчий
Плывущих в никуда костлявых кораблей.
Мой пульс, как курс рубля при Брежневе, стабилен,
И мучит только боль от пенья Аонид,
Пусть бывшая любовь летит в автомобиле,
Я дальше буду жить пешком, как инвалид.
Вот занавес упал, комедия финита,
Народ гремит дверьми разношенных ДК,
А я вдохнуть боюсь через цилиндр фильтра
Последний кубометр заморского дымка.
* * *
Любимая, не надо хмуриться:
Еще работают киоски,
Реки ощипанная курица
Готова к полной заморозке.
Царевна, симулякр вечности,
Звезда, охрипшая сирена,
Спи, на груди сложив конечности,
В мешке из полиэтилена.
Хлебнув вина, соблазнам хаоса
Душа сдается без базара.
Пассаж из оперетты Штрауса
Издаст пустая стеклотара.
Чтоб не был пьяными прохожими
Затоптан в грязь прекрасный вечер,
Следи за ангелами божьими,
Поэт как авиадиспетчер.
Среди людского изобилия
Лишь у поэта нету пары.
Берез разодранная библия
Ковром покрыла тротуары.
На рейде пар спускает «Собинов»,
Зуб лунный ковыряя мачтой…
Сегодня вечером особенно
Жизнь кажется пустой и мрачной.
Жар-птицей листьев, снятых в панике,
Оплачены издержки роста…
И вновь снежинок многогранники
Приносят в город дух сиротства.
Проезд в авто чреват аварией,
Жужжит оса электродрелью,
И ты не хочешь разговаривать
Со мной четвертую неделю.
* * *
Над городом кружит, потерян,
Садится, помедлив чуток,
Не зайчик, не жук, не пропеллер
И пахнет, как первый цветок.
Душа от стыда замирает,
В ней столько скопилось всего...
Играет снежок, не желает
О будущем знать ничего.
Надеешься: выдастся случай,
И сможешь себя обмануть -
Из форточки жизни дремучей
Свободно вздохнуть и вспорхнуть.
Но все решено справедливо -
Чугунная печь и букварь,
Когда впереди перспектива:
Ноябрь, декабрь, январь.
1969
* * *
Сегодня девочек и дам,
Мужей, багровых на закате,
К высокомерным берегам
Доставил пригородный катер.
Вчера напившаяся вдрызг,
Толпа устраивает пенье,
Вскипая миллиардом брызг,
Волна дрожит от нетерпенья.
Хотя до пристани чуть-чуть
Осталось, над пустыней водной
Летят, расстраивая грудь,
Мелодии души народной.
Остановившись на виду,
С лицом, обветренным и мокрым,
Гипнотизирует звезду
Худая девочка с биноклем.
Мечтает дама из ларька
Со свертком пошлого романа
Стать новой жертвой рыбака,
Крадущегося из тумана.
Ее герой - седой брюнет
Взирает, утомленный скукой,
На деву сорока двух лет,
Не расстающуюся с куклой.
Она белеет на ветру,
Но бредит запахами трюма...
Кудрявый дым из длинных труб
Вываливается угрюмо.
И прорастает сквозь туман
В трагическом подъемном кране
Весь город, легкий от ума,
С фабрично-заводских окраин.
И медленнее холодок
Качнет речными бугорками,
Когда привалочный гудок
Притягивает дебаркадер.
