Не для того я учился, чтобы дать человеку умереть

Имя заслуженного врача РФ, доктора медицинских наук Семена Доброва, хирурга высшей категории, известно тысячам новосибирцев, ставших за тридцать с лишним лет работы его пациентами. Недавно он отметил 60-летний юбилей. Мы встретились с Семеном Дмитриевичем, чтобы поговорить о тонкостях и трудностях профессии хирурга.

Нужен ли ты в профессии?
— О вас говорят, что вы практически живете в больнице. Это преувеличение или правда?

— Конечно, я не живу в больнице, но стараюсь всегда оказываться здесь в нужный момент. У меня привычка — приходить на работу примерно за 40 минут до официального начала рабочего дня. А ухожу с работы... когда освобождаюсь, иногда вовремя, иной раз и в полночь. Операцию же на половине дороги не бросишь. И потом, когда идешь в операционную, не всегда даже можешь предположить, что тебе предстоит. Готовишься к одному, а оказывается, что у больного такой каскад осложнений, что необходима не одна, а сразу 3 — 4 операции на разных органах. Как раз на днях была такая пациентка, поступила по «скорой», да еще с редким заболеванием. Мы зашли в операционную в 2 часа дня, и вышли оттуда в 11 вечера.

— И все-таки, Семен Дмитриевич, разве должен человек растворяться в своей профессии, пусть и любимой?

— Все зависит от того, насколько ты в этой профессии нужен. Понимаете, если человек тебе доверил свое здоровье, ты несешь ответственность. Хирург не только перед операцией продумывает каждую деталь, но и после того, как операция уже выполнена. Идешь домой и думаешь об этом, в транспорте сидишь — и анализируешь. Даже если ты все сделал хорошо, можно сделать еще лучше. Как говорится, предела совершенству нет.

Хороших много, великих — единицы
— В шоу-бизнесе очень популярно слово звезда, там любой новичок не стесняется так себя называть, хотя настоящих звезд — единицы. Какими титулами принято награждать коллег во врачебном сообществе?

— В медицине таких слов, как звезда, на ветер не бросают. Здесь иная градация: есть хорошие хирурги, известные, выдающиеся. Но великих — единицы. Великие — это те, кто создал базу для современной хирургии: Спасо-Кукоцкий, Пирогов. В числе выдающихся, например, наши сибирские хирурги «прошлого поколения» Георгий Мыш, Сергей Юдин, Евгений Мешалкин.

— Значит ли это, что все великие открытия в хирургии уже произошли, все лавры розданы и появление следующей плеяды великих невозможно, потому что нечем прославиться?

— Нет, конечно. Для открытий еще достаточно большое поле деятельности. Новое время диктует новые подходы в хирургии, естественно, нужны такие люди, кто эти подходы предложит. Вы посмотрите, за последние полвека какой прорыв произошел в трансплантологии: появился американец Сталз, который первым пересадил печень. Потом Бернер выполнил первую пересадку сердца. Петровский в России впервые пересадил донорскую почку. И впереди проблем не меньше.

— Что может стать очередным прорывом в хирургии?

— В первую очередь создание таких технологий, в частности нанотехнологий, которые помогли бы нам победить раковую клетку. Сегодня я оперировал больную, которой мы, как оказалось, уже ничем не можем помочь: опухоль проросла во все жизненно важные органы. И подобных ситуаций, к сожалению, много. А если когда-нибудь мы, условно говоря, будем запускать в организм микрочастицы с определенными параметрами и задачей убить опухолевые клетки, разве это не прорыв? В абдоминальной хирургии (хирургии живота. — Авт.) тоже необходимы открытия, в частности, для решения такой проблемы, как рак поджелудочной железы. Число больных растет, при этом существует проблема ранней диагностики: очень плохо выявляется эта опухоль. Тридцать процентов заболевших поступают к нам в отделение уже запущенными, когда ничего сделать невозможно. Радикальные операции при раке поджелудочной железы мы выполняем лишь 14 процентам больных — это мизер. Наконец, мы стоим на пороге того, что будет расти число больных, которым необходима пересадка печени. Если в мире ежегодно выполняются десятки тысяч таких операций, то в России — единицы. А детская трансплантология вообще не развита.

— Говорят, что технически выполнить пересадку печени не очень сложно. В чем же проблема?

— Действительно, технически это не проблема. Мне и моим коллегам довелось бывать в клиниках Гамбурга и Парижа, где выполняется пересадка органов, в частности, печени. Технику таких операций мы знаем. Сегодня для выполнения пересадки печени в Новосибирской областной больнице есть и силы, и желание хирургов. Но нужны дополнительная аппаратура, специальное медикаментозное обеспечение. Без этого начинать такую работу просто самонадеянно.

Еще одно препятствие — закон и общественное мнение. Только-только закончился процесс по обвинению московских врачей-трансплантологов, которых обвиняли в заборе органа у живого донора. Почему у людей, не имеющих отношения к медицине, создается впечатление, что человек, который находится в состоянии клинической смерти, еще жив? Потому что у него бьется сердце. Но сознание-то вернуть невозможно, когда произошли необратимые изменения в коре головного мозга. Ни один эксперимент по «оживлению» человека с погибшей корой не увенчался успехом. А убедить в этом людей, особенно близких родственников, очень трудно, почти невозможно.

Вообще вопрос о донорстве органов в России почему-то публично не обсуждается, поэтому к данной проблеме такое негативное отношение. Как-то на конгрессе по трансплантологии в одной из европейских стран я был свидетелем, как, открывая форум, председатель сказал: «Хочу заявить при всех, если со мной что-то случится, завещаю свою печень тому, кому я мог бы спасти этим жизнь». У них это не просто красивые слова, там лояльное отношение к донорству органов воспитывается с пеленок.

— Простите за вопрос, а вы готовы к такому поступку?

— Да, готов. Мы же не знаем, что завтра случится с нами, с нашими родственниками. В критической ситуации просящей стороной может оказаться любой человек. Подумайте только, каждый из нас может стать и реципиентом, и донором.

Страх при слове «операция»
— Вы сказали, что пациенты поступают на операционный стол уже с запущенной болезнью. От чего это зависит?

— Самое главное — люди недостаточно заботятся сами о себе. При нынешнем техническом обеспечении поликлиник нет проблем пройти диагностику, УЗИ, это стало более доступно. И все равно с запущенными холециститами, с обострением желчекаменной болезни поступает достаточно много пациентов. Причем многие люди знают, что у них эта проблема, и лет по двадцать с ней ходят. Дескать, пока не беспокоит — и ладно. Но болезнь — не математическая модель, когда все можно предсказать с точностью до минуты, и в какой момент понадобится экстренная хирургическая помощь, не может знать никто.

Вот почему я всегда говорю пациентам: не ждите катастрофы, приходите на плановую операцию. То ли лапароскопически, из маленького прокола убрать желчный пузырь и через 3 — 4 дня вы уже дома, то ли мы сделаем большой разрез, и потом будет длительный, болезненный период заживления. А самое главное, когда человек попадает в больницу по «скорой», значит, у него уже так все плохо, что после операции могут быть такие осложнения, которые хуже, чем сама болезнь.

— В беседе с человеком, который еще не «созрел», чтобы согласиться на плановую операцию, вы предпочитаете воздействовать на рассудок или на чувство страха?

— Запугивать? Ни в коем случае. Я стараюсь говорить с пациентом на равных, пытаюсь ему объяснить, что и как, но не уговариваю. Любой человек всегда побаивается слова «операция», это естественно. Многие боятся не столько самой операции, сколько наркоза. Мы объясняем, что оперируем иногда по 8 — 12 часов, после чего пациент просыпается в здравом уме и трезвой памяти, у него никаких нарушений нет. Я иду в операционную и знаю: надо работать 5 часов — анестезиолог все сделает как нужно. Надо 10 часов — он 10 часов будет рядом и обеспечит безопасность пациента.

— А вам самому бывает страшно во время операции, например, когда возникает непредвиденная ситуация?

— Бывают такие случаи. Понятно, что не за себя боишься, за пациента волнуешься. Но некогда бояться — надо работать.

Хороший врач учится постоянно
— Кардиохирург Лео Бокерия высказался, что считает абсурдом повышение квалификации врачом один раз в 5 лет. По его мнению, врач должен учиться постоянно.

— Полностью согласен. Да, официально мы только раз в 5 лет подтверждаем свою квалификацию. Но нужно заниматься и самообразованием, иначе ты просто безнадежно отстанешь. В этом смысле мне жаль хирургов, работающих в районах области: выехать на учебу, а тем более на научную конференцию или международный конгресс, где дается информация обо всех последних достижениях в медицине, для сельского врача очень сложно. Да и для городских — не просто, нужны спонсоры. Руководство областной больницы высказало намерение посылать молодежь на учебу за границу. Если областная администрация эту идею поддержит, будет здорово.

Несколько лет назад нас с Геннадием Толстых, заведующим отделением чистой хирургии облбольницы, пригласили на учебу во Францию, в одну из самых известных клиник мира, постажироваться в хирургии печени. Нужны были деньги на эту поездку. Виктор Александрович Толоконский был тогда мэром города, мы обратились к его помощникам, объяснили ситуацию, и буквально через пару часов нам перезвонили: он распорядился, чтобы нам выдали векселя, которые затем Иван Иванович Индинок помог нам обменять на деньги. Помню, как это всех поразило: большие чиновники, которые нам ничем не были обязаны, отнеслись с таким пониманием. И мы им очень благодарны за это. Целый месяц мы стажировались в парижской клинике, что помогло развить данную область хирургии в нашей больнице.

— С появлением нового диагностического оборудования, инструментария работа хирурга становится проще или сложнее?

— И проще, и сложнее. Проще потому, что диагностика стала достовернее и полнее. Появилась аппаратура, которая подсказывает, как лучше проводить операцию: на компьютерном мультиспиральном томографе ты видишь то, что тебя интересует в организме больного, в трех проекциях. Видишь, как связаны сосуды, можно ли во время операции отойти от них, можно ли отойти от жизненно важных органов. Это так называемая виртуальная хирургия.

Чем сложнее? Хирургия стала агрессивнее. Если раньше мы часто отказывались брать на операцию больного в 60 — 65 лет, то сейчас оперируем и в 70 лет, и в 80. А человек в этом возрасте имеет массу сопутствующих заболеваний, и это налагает на хирурга особую ответственность, здесь все намного строже.

Нужно ли жалеть пациента?
— Синдром эмоционального выгорания, которому подвержены врачи: вы его переживаете, чувствуете?

— Нет. Периоды депрессии бывают, но я научился с этим справляться. Я работаю с 1973 года, и до сих пор люблю свою работу. И не разлюбил пациента, не стал относиться к нему, как к «объекту медицинского вмешательства». А когда у тебя нет блеска в глазах, иди в другую специальность. И потом, если я не буду душевно расположен к человеку, как я стану его оперировать? Это невозможно. Хирурги — обычные люди, с обычными житейскими проблемами, и в семье иногда может не совсем ладно быть, или на утренней конференции тебя отругали. Настроение ужасное. Но перед тем, как зайти в палату к больным, лицо, выражающее настроение, должно быть в порядке — пациенты не должны знать о твоих проблемах. И я иду в операционную, все с себя стряхнув. Я потом все свои проблемы решу, а сейчас самое главное — помочь больному.

— Можно ли жалеть каждого пациента, если их проходят сотни за год?

— Что вы понимаете под словом «жалость»? Не надо сюсюкать с больным. Иногда да, надо погладить по головке, а иногда и шумнуть немножко, чтобы истерику прервать. Мне нередко приходится объяснять человеку, что необходимо сделать какую-то не очень приятную процедуру: вы же, говорю, пришли за здоровьем, а я один не могу справиться с вашей болезнью, давайте вместе. Человек упирается, капризничает. Если бы мне не было его жалко, я бы сказал: ну нет, так нет, подписывайте отказ от лечения и до свидания. Формально, по закону, я не имею права насильно его лечить. Но, в конце концов, я для чего учился и работал? Для того, чтобы дать человеку умереть? Ни в коем случае.