Почему заовражное поле называли Овечьим

Крепкий был мужик, из военных. Если напарится в бане, обязательно ныряет в снег. И грудь, что знала боевые ордена, всегда у него нараспашку.

Однажды, потемну, заехал председатель к старикам-пастухам — на огонек. Присел, молчит.

— Выкладывай, Карпович, отчего такой хмурной? На тебя не похоже.

— А то не знаете? Заовражное поле несеяное стоит. С грехом пополам его допахали, а вчера колесник окончательно выпрягся. Ремонту — на неделю, не меньше. Вот думаю: поле можно засеять вручную, а на ком боронить? Не на ваших же овцах?

— А чем тебе наши овцы не нравятся? — вспетушился скорый на слово и дело Феофан.

— Не до шуток мне, Кузьмич.

— И я не шуткую. Вот что, собирай таких старперов, как мы, да баб половчее — и сейте с утра, а мы к обеду со своей ордой и подойдем.

— Не пойму...

— Поймешь. Дело нехитрое и дедами проверенное. Забороним! А теперь поезжай. Мы тут меж собой покалякаем — насчет завтрева.

Наутро на пашне с лукошками на лямках стали цепочкой деды и бабы, посередине — Андрей Егорович Лякишев — заглавным. Махнул он вознице, чтобы ехал следом с зерном, и повел свою шеренгу размеренным шагом. Неказист был сеятель — дробненький, сутуловатый, а руки, как крылышки, так и запорхали над лукошком. Влево-вправо полетело золотое зерно дождем — ровным, навесным. Агроном даже на колени припал, а не мог к работе придраться.

Кончили сеять, и Польшиков заволновался еще больше: где же Феофанова «орда»? И тут, как запасной полк князя Владимира Храброго на поле Куликовом, на ближнем пригорке показалась отара.

— Готово? — еще издали прокричал чабан.

— Готово! — отозвался председатель. С удивлением наблюдали он и сеятели, как тупой овечий клин с блеянием и клубами пыли пошел по засеянной пашне. По три раза — взад-вперед — прошлась отара по полю, проработав копытцами каждый сантиметр пахоты.

Снова склонялся на колени агроном и снова убеждался: лучшей заделки семян и желать не надо.

А на второй день в Козиху, узнав, что сломался трактор, наехал крутой уполномоченный из района. На свой строгий спрос: «Ты как поле заборонил?» — услышал от Польшикова: «На овцах». «Я тебя серьезно спрашиваю!», — «А я серьезно отвечаю». «Хорошо, — пригрозил уполномоченный, — поговорим на бюро райкома!»

Говорили. Дважды. По весне — с выговором Польшикову за самоуправство и осенью — с благодарностью за смекалку и весомый урожай для фронта.

А заовражное поле старожилы долго называли Овечьим.