На спектакль шла, признаться, с полной уверенностью, что «кина не будет». Не из противности, а по трем причинам.
Во-первых, Пелевина поставить невозможно. То есть, конечно, поставить на сцене можно все, даже телефонный справочник. Только зачем? Если его удобнее читать с листа, нежели воспринимать на слух, разложенным на реплики и диалоги. В инсценировке пелевинская проза кастрируется. Непременно. А кастраты мне как-то не очень...
Во-вторых. Проект выглядел слишком уж коммерческим. Публику откровенно брали на живца, точнее - на трех живцов. На имя Пелевина - раз, на Никоненко (Чапаев) и на Сидихина (Петька). Последние засветились и в старом добром кино, и в новейшем российском «мыле». То есть охватывались любовью и узнаванием как бы сразу нескольких поколений, что гарантировало кассовый сбор.
Наконец. Смущала сама постановка антрепризой. Представлялось: собрались по-быстренькому, сварганили халтурку, прокатили по неискушенной провинции, подсчитали бабки, и адью...
Одним словом, собрав все эти негативные моменты, заняла место «доброго зрителя в девятом ряду». И, честно, не любила спектакль... первые семь минут действия. А дальше была великолепная актерская игра, режиссерские находки, уместная сценография, общая ненавязчивость, не позволяющая скатиться в полный стеб (хотя соблазн был), плюс умение на удивление верно уловить пелевинский стиль и тон...
***
И все-таки (если уж брать по гамбургскому счету) многое от Пелевина, от чего можно «тащиться» и «ловить кайф», при чтении, несомненно, утрачено. Его великолепные сочиненно-подчиненные конструкции, типа «Вчера в привокзальном клозете я нацепил было на грудь красный бант, но снял его сразу же после того, как увидел свое отражение в треснутом зеркале; с бантом я выглядел не только глупо, но и вдвойне подозрительно», столь легко читаемые с листа и столь уместные во внутреннем диалоге, произнесенные на публику звучат вычурно и тяжеловато. (Литературный язык не терпит речевой профанации.) И великолепный пелевинский «ассоциативный отвяз», его поистине барокканское соединение всего со всем - когда в одном ряду запросто оказываются Шварценеггер, просто Мария из испаноязычного «мыла» и Ленин с бревном на коммунистическом субботнике, в спектакле тоже исчезли. Для подобных «улетов» сцена - клетка. Далеко не улетишь. А Пелевин этот «отвяз» сильно уважает, и без него не согласен признавать за свое. Может, именно поэтому и позвонил после московской премьеры ребятам из театра Пелевина (так они себя называют): «Вы, говорят, Пелевина ставили. Не помню!». Они это приняли за его традиционную экстравагантность, а он, может, «вещество искренности» вываливал, честно отрекался.
***
Произошла уникальная вещь, которая позволила спектаклю состояться и, мало того, включила его в игру по правилам, заданным Пелевиным. В романе Пелевин прописывает множество реальностей - реальность постреволюционных будней, «психушки», реальность Петьки, Чапая, Котовского, бредового сна, кокаинового кайфа и проч., и проч. И никогда не поймешь (а тебе и не объясняют), где взаправдашняя история, а где анекдот, рассказанный на досуге. Каждая из реальностей существует на равных со всеми другими и оказывается не реальней всех остальных. Чапаев и Петька представляются реальными Петькой и Чапаевым, а потом вдруг оказываются персонажами анекдота, рассказанного Котовским. Котовский, в свою очередь, оказывается всего лишь персонажем из анекдота, рассказанного кем-то, что делает и его реальность сомнительной. А все они скопом оказываются персонажами романа Пелевина, которому историческая правда вообще «по барабану». А театр, назвавший себя театром Пелевина, ставит роман Пелевина, который Пелевин отказывается признавать за свое сочинение... Журналисты пишут свои сочинения по поводу увиденного на сцене, сотворяя в СМИ свою реальность. Не согласный с их мнениями, театр Пелевина, в свою очередь, подвергает сомнению реальность их реальности... И так до бесконечности. Круги множатся, и так до бесконечности. Круги множатся и множатся... Москва, где месяц назад прошла премьера, уже включилась в игру. Теперь и мы.
