Рыжий(новогодняя быль)

От тамошнего маслозавода назначили ее в наш щелчихинский колхоз заведующей сливкоотделением, иначе — молоканкой. «Ваня, — запели мне в оба уха тётя с дядей, — дивчина хоть куда. Красивая. Работящая. Скромная. И хозяйкой будет хорошей: опрятная, любит в доме чистоту и порядок. Женись!» А мне и на самом деле время семью заводить подоспело. Да и маме моей старенькой будет подмога: трудно ей было с двумя внуками-сиротами.

Ну что, выбрал момент, познакомился с Дусей. Не буду расписывать — поглянулись мы друг дружке, подружились. Дня порознь прожить не можем. Перед самым Новым годом сделал я ей предложение. Отвечает: «Я не против. Но живем мы бедно. Стыдно сказать, но у меня, как видишь, и платья доброго нет — всё на мне». «Так и у меня, — говорю, — ни кола, ни двора, живем во времянке. А тут еще, я тебе рассказывал, шахта меня крепко помяла. Зато руки-ноги целы, работы не боюсь. Постараемся, все у нас, Дуся, будет! Согласна?» — «Да, согласна! Верно ты говоришь. Но надо родителей моих спросить».

И договорились мы так. Я попрошусь отвезти на Верх- Урюмский маслозавод колхозные сливки и годовой отчет Дуси, а её родителям передам письмо, где она все объяснит и попросит благословения.

Так всё и сделали. С запиской председателя колхоза зашел поутру на конюшню и попросил коня покрепче — зима тогда была снежная, дороги переметало. «Выбор небогатый, — вздохнул конюх, — из остатных самый сильный конек — Рыжий. Только учти, он, шельма, хитрый. Что бы ни спрятал от него — найдет. И ворота, как ни завяжу, откроет. Так что если будешь его в Урюме кормить, привязывай вожжами за шею — калмыцким узлом. Иначе снимет узду, убежит, а тебе придется возвращаться пёхом».

Ладно, взял я этого Рыжего. Конь как конь, даже тихо заржал, вроде как поздоровался. А вот глаз у него и впрямь хитроватый. Короче с понятием конь, только что не говорит. Иначе я бы с ним посоветовался, как ехать в Верх-Урюм. Если через Здвинск — по более накатанной дороге, — придется отмерить 50 км, а если напрямую через Михайловку — всего 20. Только дорогу здесь сильно переметало, редко по ней отваживались ездить. И все же решился ехать напрямки. В случае чего, успокаивал себя, вернусь. Забрал две фляги сливок, умостился в дядином тулупе и повернул Рыжего на михайловский сверток. Конь не возражал, охотно слушался. Скажешь «но» — пойдет, скажешь «тпру» — остановится. И мороз был терпимый — под 30, при западном ветре. А вот дорога — никудышная. Если снег доходил коню по колено, я вставал и шел пешком — все Рыжему полегче. И тот это усек. В глубоком снегу стал останавливаться сам и ждать, когда я слезу. Понятливый коняга, отметил я похвально.

За Михайловкой дорога пошла по гривам, без заносов, и после обеда мы добрались до Верх-Урюма. Первым делом нашел старенькую избу родителей Дуси и передал её письмо. «Раздевайся, сынок, обогрейся, пока хозяйка обед сгоношит», — пригласил Дусин отец, но я сказал, что сначала надо сдать сливки, Дусин отчет да ещё получить товары для молоканки по её заявке.

Когда вернулся, стол был накрыт, но я не забыл и о Рыжем — распряг, задал сена. Ну и про калмыцкий узел не забыл, когда привязывал к саням. А за столом я рассказал о себе, о нашем с Дусей желании жить вместе. «Мы не возражаем, коли так, — сказали родители. — Живите в труде и согласии. Мы вот так и прожили, вырастили шестерых, Дуся у нас младшая. Все наше богатство — это вы, за ваше счастье и выпьем!»

Пока я запрягал коня, родители Дуси положили во флягу новогодние гостинцы и ответ на письмо дочери. Уже вечерело, и они еще раз предложили остаться до утра. Но мне не терпелось поскорее передать Дусе благословение родителей. Конь домой веселее бежит, говорю, а ночь, видать, будет светлая. Про ночь я угадал, а вот то, что ветер подует с севера, а мороз усилится до сорока, никто и не подумал. Дышать стало трудно. Рыжий превратился в совершенно белого коня, часто отфыркивался.

Остановившись, я свернул из сена жгут и обтер им коня. А еще прочистил ему ноздри, из которых торчали сосульки.

Доехав до Михайловки, я подумал — не заночевать ли у родных? Но снова пожалел коня: каково будет ему, потному, под открытым небом? Впрочем, и в пути было не легче: дорогу от Михайловки совсем замело, Рыжий опять побелел и расфыркался. И у меня ноги стали мерзнуть.

Снова, взявшись за жгут, почистил коня, осторожно снял мохнатыми рукавицами куржак с его ресниц. Глаза Рыжего слабо блеснули в лунном свете, но что в них было — не разобрать. Прочищая Рыжему ноздри, я пожалел и его рот, из которого торчали железные удила. Когда их вынимал, они клацнули о зубы, и Рыжий, как при встрече, что-то утробно пробормотал. Наверное, благодарил. «Давай, поупирайся, — похлопал я его по шее, — шесть верст осталось — всего ничего».

Вожжи я привязал за передок саней, а сам, чтобы согреть ноги, решил пройтись пешком. Коню стало идти легче, а мне в тулупе тяжело. Потому и согрелся быстро, даже упарился. «Тпру!» — скомандовал Рыжему. А он не остановился! «Тпру!» — заорал во все горло — тот же результат! Я за санями бегом, и Рыжий от меня рысью. Встретив сугроб, он перешел на шаг, и я поднапрягся — из последних. До саней какой-то метр, но я, наступив на полу тулупа, выстелился оземь! Пока барахтался в снегу, Рыжий увеличил разрыв, а бежать снова у меня не было сил.

Впереди замаячил ивовый куст с сугробом. Тут, думаю, Рыжий притормозит, а то и остановится, но конь, увязая по брюхо, одолел сугроб без остановки.

Это бы полбеды. Случилось хуже: сани на сугробе накренились, и с них скатилась фляга с гостинцами для Дуси. Что делать, не бросать же флягу в степи? Пришлось снять с брюк ремень и тащить флягу волоком, закрывая свободной рукой лицо от ветра.

Подбираться к Рыжему стало еще труднее. Как я ни старался незаметно приблизиться к саням, Рыжий был на чеку: я поднажму — и он ускорит шаг, я остановлюсь отдышаться — и он передохнет. Будто у него глаза сзади были. И еще обратил внимание вот на что: Рыжий хоть и побелел, но почему-то больше не фыркал.

Так, будто играя в догоняшки, мы и добрались до конюшни, о чем Рыжий и возвестил радостным ржанием. Вышедшего сторожа я попросил распрячь коня, иначе, говорю, я чем-нибудь огрею эту шельму. И рассказал в двух словах, как конь надо мной поиздевался. «Не над тобой первым!» — рассмеялся старик. А я — с неразлучной флягой — к Дусе. В домике Емельяновых горел огонек — ждали.

— Твои согласны! — с порога объявил я Дусе. — В этой фляге, которую я волок шесть верст, тебе письмо и гостинцы!

— С Новым годом, Ванечка! — улыбаясь, поздравила меня Дуся и показала на часы, где стрелки сходились на 12.

P.S. Утром Иван Григорьевич пошел за второй флягой, и конюх показал ему рваную уздечку. Этим и объяснилась непослушность хитрого коня. Освободившись от удил, Рыжий порвал старые поводки, привязываемые к дуге, и поимел возможность чистить ноздри самому — о сугробы — без помощи ездока.