Двадцать шестого октября исполняется шестьдесят лет новосибирскому писателю Петру Муравьеву. Заметим, что Петр Анатольевич некоторое время работал журналистом в «Вечернем Новосибирске», пока не перешел в журнал «Сибирские огни». Он автор нескольких книг, его повести и очерки также выходили в различных сборниках. Накануне юбилея мы поинтересовались у писателя, над чем он сейчас работает.
- Это будет книга о человеческом одиночестве, о доме...
- Вы одинокий человек? - тут же спросили мы. - Нет, - не задумываясь ответил Петр Муравьев. - У меня жена, дети, в общем, все нормально.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию отрывок из очерка Петра Муравьева.
|
| Петр МУРАВЬЕВ |
Поначалу я не мог взять в толк, с какого кваса мне близок и понятен этот ярко колоритный экземпляр? Все в нем поражает: осанка, дошлая умудренность, хохляцкость. Ах, вон оно что! Да это же по некоторым чертам и замашкам мой родненький дед-хохол Федор Гордеевич! Дедуля наш с недосягаемой для нас высоты своей премудрой многозначительности не очень-то утруждал себя, чтобы различать кто есть кто из его младших многочисленных внуков, вечно путал нас, называл меня Геной, Веру Надей, Аню Таней. Сутулился чуток мой дед частью от двухметрового роста и пригибавшей старости, а у попутчика, хоть и более мелкого по габаритам, тоже сутулинка, но, пожалуй, больше от выпендрежа. Ею он явно дает понять, что он не чета всяким мелкачам, как, скажем, мы с ЮВичем. Он картинно горбится от избытка собственного достоинства, от будто бы физически давящей важности, эдакой вселенской заслуженности, всяческого опыта, всезнания и преуспевания. Ну, право же, восхитительный кадр! Телевизора не надо. Экий он вальяжно значительный, и в вагонном купе - как на презентации. Но, стоп, а не потому ли еще он таков, что все еще захорошелый от обильного провожального застолья?.. Да и к тому же он, видно, долго дрых, приходил в себя, теперь же в нем пробуждается похмельная надобность бодрствования. Он еще не вполне определился, каким образом выражать себя в эти специфические часы дорожного времяпрепровождения. Вот он чуток выпростался из-под медвежьей полости самолюбования, вновь поразглядывал нас с ЮВичем, нашел, видимо, как и в первый раз, невзрачными, неинтересными, перевел взгляд на премилую, пресимпатичную, с моей, конечно, точки зрения, нет, не бабушку, не старушку, а красивую и в преклонном возрасте женщину, из тех, которых язык не поворачивается как-то иначе называть, а только по имени-отчеству, как учителей. Таковой, как мне, хохлу эта особа не показалась, он равнодушно отвернулся от нее, как от потертой плюшевой куклы, на дамочку напротив уставился...
Смотрел он на нее узнавающе, поскольку видел уже, она с первого взгляда ему чем-то пришлась, но он это малость заспал, а теперь хорошенечко пригляделся и... крякнул удовлетворенно, как бы сказал сам себе: сойдет! Еще поразглядывал, хмыкнул вдовесок: точно, сойдет! И никуда не денется! И сразу после этого стал на глазах преображаться. Из пакета, стоявшего в изголовье, извлек сверток с колбасой, ветчиной, салом и еще чем-то ароматно-аппетитным и следом, но еще более широким жестом, сразу четыре бутылки пива и столь же эффектно, бесцеремонно ошарашивающе предложил дамочке:
- Будешь?!
Не ожидая ответа, сорвал пробку о подстольную открывашку и с купечески-размашистым шиком поставил бутылку перед ней.
Где-то там, откуда или куда едет, сия особа, что нетрудно предположить по выказываемым манерам, привыкла чувствовать себя примадонной, а тут, перед случайным знакомым, седеющим, но лихим, потому, как видно, богатеньким Буратино, но, поди ж ты, сразу оценившим и зауважавшим ее, следовало пожеманиться, поломаться самую малость, что она заученно и проделала:
- Нет, нет, спасибо. Какое пиво!.. Одиннадцатый час, укладываться пора... чаю, разве, за компанию с вами?..
Многоопытный кавалер молодо-язвительно хихикнул в ответ:
- Ничего, разохотишься. От дармового угощения и сытые не отказываются. А чай... для начала сгодится. Сходи, принеси! А там, глядишь, и на коньячок переключимся. Я прихватил на всякий случай.
Дамочка послушно-услужливо отправилась с чашками за кипятком, наполнила их вровень, несла медленно, осторожно и все ж расплескивала, шлепая кипяточными лоскутами по полу. В проходе, при более ярком свете на заурядной миловидности лица ее выделились неприятные, глубоко посаженные глаза, в которых, как и в улыбке, проскальзывало что-то отталкивающее. Вдобавок к этому, что обнаружилось раньше, шипящие звуки и «с» она произносила с дефектом, вытягивая губы. Пококетничав еще самую малость, дамочка отхлебнула для проформы пару глотков заварившегося чая, отодвинула чашку, цопнула бутылку пива и со сноровкой и жаждой знатока и любителя принялась раз за разом прикладываться к горлышку.
Эх-ма... молодые кавалерничают естественно, красиво, на то и молодость дана, а у седовласых ухаживания выглядят пошло до тошноты.
Глядя на бурно развивающийся нешутейный роман однокупейников, почтенная праведница моя тоже потеряла лицо. Кинет она косой взгляд на бесстыдно кайфующих, и в нем читается брезгливое: какой позор! От нежелания видеть этот стыд она решила лечь спать.
ЮВичу пришлось освобождать полку. Он тоже начал приготовляться ко сну, сходил, переоделся, принес постельное белье себе и мне и вскоре отошел на боковую. Меня, как ни странно, сон не манил: сожаление волнами накатывало, что так мало приходится бывать с внучкой, а она растет, образуется, уже первоклассница, и все без меня, без меня.
- Пива хочешь, старик? Подсаживайся! - пригласил невесть с чего раздобревший хохол... Ах, да! Я же лишний.
Волей-неволей пришлось следовать примеру ЮВича.
- Звыняйте, дядько... раз такэ дило, - поблагодарил меня за догадливость хохол.
Продемонстрировав таким ушлым образом смекалку, широту души, способность к дипломатии, премного довольный собой бывалый кавалер тут же переключил точно нацеленное внимание на забуревшую дамочку.
Плотоядное приценивание друг к другу потасканных «голубков» раздражало, мешало думать, быть самим собой даже на своей законной полке. Эх, дать бы им, как говаривал мой дед, березовой каши, отпала бы охота сучиться, позорить седину.
Далеко не речистый, дед мой тем не менее любил пословицы, поговорки и присказки. Память у него была приемистая, липкая и глубокая, как оттаявшее по весне распаханное поле. Трудно сказать, откуда у него этот дар: то ли от жизненных невзгод, то ли от щедрот родной полтавской земли-матушки? Памятливости, мечтательности, надежды, веры и трудолюбия в нем хоть отбавляй, ан этих извечных человеческих доблестей для достойной жизни оказалось мало. От надвигающейся нужды и безземелья с одной из партий полтавских переселенцев вместе с отцом и матерью, оставивших крохотный надел старшему сыну, отправился он в Сибирь - свою долю шукать.
В продувной теплушке прадед мой Гордей, заглавный хохол в нашем сибирском, полтавско-вятском Гордиенковском роду (мы и поныне у самых памятливых односельчан Гордиенковы) не уберегся, простудился, к простуде привязалась болезнь харкучая с кровью, и на алтайском раздолье, где земли вволю, сколько душа пожелает, а работы и того больше, дотянув до первого «вильного хлиба», прадед мой Гордей истаял. Остался Федор Гордеевич один с изработанной матерью, в ту же осень взял в жены крепкую работящую землячку из села Бирки Белоцерковского уезда Федосью, в большой надежде, что уж она-то ему народит сыновей-помощников, а Одарка, как переиначил он имя жены, чтобы разнилось с его именем, раз за разом приносила девок: Химку, Саньку, Польку, а потом только Ивана. Из-за этого отчасти не удалось Федору Гордеевичу выбиться хотя бы в крепкие середняки, как ни старался, ни исхитрялся, не гнул горб.
Хозяин и работник был он додильный, что на русском языке выражается не столь верно и метко, а христовенько-сусально - божьей милостью. Какая, господи прости, милость в каждодневной необходимости чертоломить, не зная ни сна, ни отдыха?! А додильность - она во всем, ну, скажем, понадобилось, Федор Гордеевич сапоги шить научился. Нужда заставила. Впрочем, за додильность его и в комбед выбрали. Так вот... возвращался он с комбедовского заседания, только взялся за колья перелаза, тут его и ахнули дубинкой по рукам. Левую сломали, правая, к счастью, уцелела. Пока кость на левой срасталась, не позволяла работать в поле и по хозяйству, дед и надумал освоить сапожное дело. Кулацким, мстительным колом деда не только от хозяйства - и от политики отшибло. К чести комбедовцев, они не отступились, на дом к деду с помощью и поддержкой и за советами приходили. Не делиться своими помыслами о жизни для коллективистской души крестьянина дело немыслимое. Тем и врачевали. А потому как Федор Гордеевич выхваляться не любил, то свои умозаключения непременно подкреплял народной мудростью: «Делай не ложью, вот и буде по-божью», «Мамай правды ны ззив, и кулакы йию подавляться».
К раскулачиванию и высылке дед относился стойко не соглано: «Нэправдой нажитэ впрок ны пидэ», «Чужэ добро рэбром выпрэ», но был не против скрупулезного высчитывания и стребования всего до копейки, что кулаку наработали батраки, а за труды свои получали крохи. «Жадюгы тожэ знают, шо у нищего взять - огонь в дом», что «Неправедно нажитая прибыль тот же огонь».
Загодя, до того как коллективизация набрала дуроломный разгон, Федор Гордеевич, оставшись без бабки Одарки - не хватило у нее запаса прочности на долгую жизнь, разделил хозяйство на дочек, дом оставил на Саньку, Ивану, не чаявшему души в коне, отдал кормильца, Серка в яблоках, а сам пошел-поехал по землякам-полтавчанам, растекшимся по Алтаю, не то, что счастья, больше того - Одарку другу шукать. Долго, больше двадцати лет, ходил по семиженам Федор Гордеевич, но ни под Алейском, ни под Барнаулом, ни в Косихинском районе, ни в Сузуне и Битках Новосибирской области лучше своей ненаглядной Одарки не нашел, вернулся в Алексеевку, в свой дом, выбрал на доживание семейство средней дочери Саньки - она больше других во всем походила на Одарку.
К старшей дочери, Химке, нашей матушке незабвенной - за широту незатурканной крестьянской души и интересов, за ее великий жизнестойкостью оптимизм и неутомимое трудолюбие, как две капли воды похожей на отца, и младшей - Полине, вышедших каждая в свою пору за кабаковских парней, в село, отстоящее от Алексеевки за одиннадцать верст, Федор Гордеевич наведывался не часто, но регулярно, хозяйственно-сезонно, в порядке совета и контроля: все ли, как полагается, сделали в огородах? Вовремя ли накосили сена? Убрали урожай? Приготовились к зиме? Достаточно ли запасли семян на сев и посадку?
Гостил дед накоротке, два-три дня от силы. Никогда праздно не отсиживался: копал, косил, метал, сгребал, а чаще всего сапожничал. Жили мы много хуже семейства тетки Польки Конювсивской, так как у них дядя Федор с войны вернулся и почти совсем здоровым, только с поврежденной левой рукой, но останавливался дед только у нас. Спал на лавке, занимая почти всю ее длину - разместиться ему было больше негде: нас семеро в избушке на курьих ножках. Словом, душой и телом дед всегда был с нами, горемычными, потому как война отняла у нас самое главное: у детей - отца, у матери - мужа.
Крутился я возле деда далеко не всегда по собственной воле. Ласковым, добрым, как другие старшие и взрослые, дед никогда не был, и далеко не сразу я уразумел, что его дела, скупая немногословность много добрее и ласковее сладкозвучных слов. Видимо, за то, что все это я раскумекал сам, дед выбрал меня в помощники-подмастерья, а больше для компании и расспросов.
Сельские дети с раннего возраста знают многое о жизни потому, что всегда привлекаются взрослыми для посильной помощи. Находясь со взрослыми, и не хочешь да услышишь, а тямы хватает петрить, то смикитишь что к чему - в жизни пригодится.
За семиженство Федора Гордеевича даже позаглазно не судили ни дочери с зятьями, ни сын, ни взрослые внуки. Они считали, что дед чинно и благородно, по своему разумению таким вот обстоятельным способом искал замену коханой бабке Одарке. Тем более, что как только дед взял в толк, что другой такой же чаривной Одарки ему никогда не найти, вернулся домой. По безмужним молодкам он еще долго похаживал, но в жены больше ни одну не звал и в мужья себя не предлагал.
Во всем, что связано с дедом Федором Гордеевичем, мне и поныне то чудится, то явно видится нечто естественно-мудрое и обреченно-печальное. Со стойким отрадным и печальным привкусом дедовой судьбы я и уснул...
Спалось некрепко и в то же время небеспокойно. Я словно баюкался в колыбели, то задремывал, то безболезненно просыпался, когда взвизгивала сучья свадьба внизу, когда она удалялась крутить любовь в туалете. Из-за гужеваний хохляры с дамочкой я вынужден был слышать и видеть, как собиралась сходить в Петропавловске утомленная разгульными попутчиками праведница, как ее встречали две молодые пары. Молодые люди были так внимательны и чутки к ней, что, позволь она, встречающие на руках вынесли бы ее из вагона. Боже, как прекрасны любящие души!
И уж, конечно, под утро сходившую в Омске туалетную партнершу хохла я имел возможность лицезреть с головы до пят. Ее снедала виноватость. Вина и раскаяние были запечатлены у нее на лице, на затылке, повисли на опущенных плечах, сгибали спину, доводили руки до дрожания, сделали шаткой поступь.
Пробудился хохол, предложил ей:
- Ну что? Тебе помочь вынести вещи или как?
Каящуюся магдалину передернуло от смысла и интонации сказанного, она со вздрогом отказалась. Так вот мстительно заканчиваются коньячно-пивные, вагонно-туалетные романы. Романистка осознала себя настолько униженно-раздавленной, что задолго до Омска удалилась в тамбур.
